— Возможно, — нехотя согласился я.
— Вызвать тебе Вербу?
— Не надо. Я должен дописать роман в этом состоянии. Мне совсем чуть-чуть осталось.
— Хорошо, дописывай. Но все-таки, почему ты пьешь? Тебе плохо?
— Посмотри мне в глаза.
Он посмотрел. Нет, не издевается.
— Заботливый ты наш, — сказал я. — А то ты не видишь, как мне плохо.
— Уходит любовь? — спросил он на полном серьезе.
— С каких это пор Причастные стали бросаться высокими словами? Что ты знаешь о любви, психолог? Не больше, чем я. Не больше, чем все остальные. Что такое любовь, даже двое, между собой, почти никогда не умеют договориться. О чем ты, Женька? Ты можешь спеть красивую лирическую песню об умирающем чувстве, а можешь смачно выругаться и сплюнуть под ноги, резюмировав: «Депрессняк». А речь-то будет идти об одном и том же.
— Хорошо, — сдался Жуков, — без лишних слов. О чем идет речь?
— О том, что, если я не буду пить, я уйду от Белки.
— Уходить не надо. Это действительно плохо. И ты уверен, что эти запои, эта беспробудная гульба на Бульваре спасает вашу семью?
— Уверен, Кедр.
— Хорошо, — еще раз сказал он. — А ты хоть знаешь, кто сейчас президент этой страны.
— Хватит называть мою страну «этой»! Президент России сегодня…. - я запнулся и ответил честно: — Мне наплевать, кто у нас президент. Все равно последний год живем…
Женька выдержал долгую паузу и подвел черту:
— Все. Отдыхай. — Потом добавил: — Дай мне позвонить с твоей трубки, у меня аккумулятор разрядился.
«Чушь какая-то», — подумал я. Но трубку дал.
И вот буквально в эти минуты, пока Женька занимал мой номер, подонок и отморозок Сергей Зеварин, наткнувшись на короткие гудки, перезвонил мне домой. Оказывается, по его понятиям, я остался ему каких-то денег должен, то ли двести долларов, то ли сто пятьдесят. Он спрашивал абсолютно серьезно, похоже, даже без всякого задания от своей конторы. Он просто не хотел терять последнего кусочка с моего стола. Но главное, что все это он с удовольствием и в подробностях выложил Белке. Дальнейшее в комментариях не нуждается. «Ты все еще общаешься с этим недоумком, с этой плесенью?!» вопросила моя жена с порога. И я оставил всякие надежды на примирение еще на добрую неделю.
Удивляюсь, как я дотерпел до вечера! Впрочем, знаю: мне безумно хотелось нажраться, но не в одиночку, а вместе со всеми, я должен был прийти в компанию трезвым. Вот в чем дело. Мне хотелось оттянуться по-настоящему. Как в юности.
Что я и исполнил ближе к ночи в лучшем виде. Просто в рекордном варианте.
Чем еще был наполнен этот день, и вспоминать не стану. Потому что ночь выдалась потрясающая.
На Бульваре гулял Гоша, пили почти горячую водку с почти горячим томатным соком (про лед почему-то все дружно забыли), зато и сока и водки было много, а когда все закончилось, Пролетаев побежал в магазин за добавкой. Но и там продавалась водка с температурой окружающего воздуха, то есть плюс тридцать два. Некоторые считают, что в жару много не выпьешь. Полная ерунда! Едва не закипающая «кровавая Мэри» легко опрокинулась в наши желудки, лишь возбудив новые желания. И тогда Гоша позвал всех к себе, благо жена его Нелли и сын Вася были в отъезде. Многие возражали. Гоша уговаривал. В итоге не удалось уговорить лишь двоих: Владимира Ивановича (у него Лиза болела) и мою Белку (у нее, наверно, душа болела). Недопустимо язвительный тон? Но я правда обиделся: ведь Белка возражала сильнее прочих. На то, чтобы я отвел домой собаку (как поступил, например, Олег), не согласилась. Ушла сама и просила вернуться пораньше. Ну, я и вернулся. Так рано я еще никогда не возвращался — в четыре утра.
Но я же говорил: мне вдруг захотелось оторваться по полной программе. Специально употребляю этот молодежный штамп. Хотелось расслабиться и загулять именно по-молодому. Понятно, что Белке это не нравилось. Пока Олег отводил своего далматина Фари, а Ваня — овчарку-переростка Стендаля, мы отправились с Гошей к нему на кафедру за чудесным армянским коньяком домашнего розлива. Привез какой-то слушатель в качестве подарка огромную бутыль, и оставалось в ней еще литра три. Так что мы с Гошей напиток, конечно, продегустировали прямо там, в кабинете. Оценили тонкий букет (после изрядной дозы водки с томатным соком!) и в обнимку с бутылью вернулись к женщинам на Бульвар. Вот тут оно и случилось.
Армянский коньяк оказался волшебным. Я вдруг совершенно другими глазами посмотрел на Ланку Рыжикову. Она улыбнулась, увидев нас, откинула челку со лба и стала как две капли воды похожа на ту самую свою фотографию. Впервые за полгода. Я просто онемел от восторга.
Ну а дальше вся пьяная компания завалилась к Гоше домой. И там было по-настоящему здорово. Коньяк выдули весь, виски, правда, не тронули. А стояло его в баре — хорошего, настоящего, — немерено. Зато еду смели полностью и вылакали до капли всю водку из холодильника. Курить выходили на лестницу босиком, наслаждаясь прохладным каменным полом, ведь температура так и не опустилась ниже тридцати. А уж какая была температура у меня в крови!.. Мы же музыку врубили и танцевали всю ночь, как школьники, грамотно чередуя быстрые танцы и медляки, меняясь партнершами, вновь присаживаясь к столу и наливая, а затем вновь вскакивая и окунаясь в горячую стихию движений.
Гоша, отпустив тормоза, беззастенчиво клеился к Арине, благо Дима отсутствовал; Сашка — более скромно, но тоже недвусмысленно приглашал все чаще Ланку Бухтиярову под ядовитые шуточки законного мужа и своего друга Вани, а я……
Я просто сошел с ума. Глядя на Рыжикову, я читал свое отражение в зеленой бездонности ее глаз и трепетал; в быстрых танцах я воспарял над паркетом и пронзал головою старинные перекрытия дореволюционного дома, а в медленных — чувствовал, как ее пульс сливался с моим пульсом в ритме очередного лирического шлягера; я погружался в музыку всем существом и захлебывался на вдохе, я расплывался и таял в жарком сиропе безумной июньской ночи…. Нет, ребята, от алкоголя так не бывает — скорей уж меня одурманила эта зеленоглазая колдунья. И что это вдруг на нее нашло?
Ланка была в ударе. Она выпила ровно столько, чтобы забыть об условностях и выплеснуть в мир всю свою нерастраченную женственность. Энергия, безупречная точность и магнетическая откровенность ее движений заставляли думать, что как минимум половину сознательной жизни провела она не в швейных мастерских, а на сцене ночного стриптиз-клуба. И поскольку с определенного момента я находился с нею рядом непрерывно, Ланка начала использовать мое тело в качестве шеста. О, как она прижималась ко мне в танце самыми жаркими местами! И улыбалась от уха до уха, и при этом твердила, как обычно (только теперь со страстными придыханиями), что она старая, больная, холодная женщина. Боже, сколько раз я слышал на Бульваре эти ее смешные, наивные, трогательные, слова. Но только теперь мне открылся их потаенный смысл.
