По ту сторону жизни - Лесина Екатерина

Сами по себе земли — всего лишь земли. А заводы — отнюдь не только постройки… оборудование перевезти под предлогом проведения ремонтных работ. Кое-что прикрыть. Кое-что расформировать… преобразовать… да, если кто и может лишить меня состояния, то отнюдь не сестрица с нездоровыми ее амбициями.

Титул?

Мне от него ни жарко ни холодно… есть и ладно. А не будет…

Остается дом.

Дома было жаль, потому что эта мелкая шлюшка вряд ли сумеет сохранить его. Даже не в этом дело. Вряд ли она захочет его сохранять… а храм как же?

— Еще не решила, — ответила я. — И в любом случае я терпеть не могу, когда кто-то пытается меня обобрать… Думаешь, Нинелия? Она ведь участвовала в том эксперименте. И отцу помогала…

Я поморщилась.

Помогала она ему не только с научной работой. А если… она хотела занять место мамы. Хотела страстно, исступленно даже, если пошла на предательство.

Сделка с дедом.

И отказ от прав наследства… обидно? Еще как… а ведь матушка одарена, в отличие от тетки. Почему? Отец никогда не связался бы с женщиной, силы лишенной. Такая, если и родит ребенка, то с большой долей вероятности слабого. Следовательно, сила была.

Была, была… и куда подевалась?

— Дядюшка, — я крутанула вилку в пальцах. — А ведь тетушка Нинелия раньше не была бездарной?

— Что? — Он моргнул.

А мне подумалось, что, в отличие от прочих родственников, Фердинанд меня почти не раздражает. Я даже, пожалуй, не буду против, если он вовсе переедет сюда… пусть выберет себе комнаты…

— Ты ведь встречался с ней. Ну тогда еще… когда она была помоложе и…

И дядюшка покраснел. Отчетливо так покраснел. Выразительно. Интересно, с чего бы…

— Случайная связь… сам не понимаю, как произошло, — он все таки соизволил признаться, и Диттер поперхнулся водой. — Она была миленькой… кудряшки… платьица такие в горошек.

Ага, платьица в горошек. С кружавчиками, наверное. Почему-то горошки с кружавчиками мужские мозги парализуют напрочь.

— Не слишком умна, но… всегда весела… щебетала, песенки напевала… она хотела, чтобы все друг с другом дружили…

И именно поэтому залезла в постель к папеньке, укрепления дружбы ради. Как это я раньше не подумала…

— Я знаю, что они с Франсин не слишком ладили. И знаю почему… но мне показалось, что Нелли раскаивается… все совершают ошибки. Она так искренне горевала…

Вот тебе и гений семейный.

Туда же… пара слезинок, жалобный тон и огорченная физия. И вот уж он уверен, что тетушка искренне горевала… если бы не вчерашний разговор, подслушанный девочкой, я бы, может, и поверила. Но… выкидыш… дети сами собой не заводятся.

— Однажды мы засиделись. Она оформляла бумаги… их вечно целая груда, а я пытался минимизировать число каналов… разговорились… и… как-то оно само… мне потом было неудобно.

Ага… а мне любопытно. Тетушка это нарочно? Почувствовала, что дядюшка к маме неровно дышит… или… а если ей срочно понадобилось забеременеть? А беременность не наступала… то ли детские болезни тому виной, то ли вмешательство высших сил… главное, что ребенок был нужен. Так почему бы не от дядюшки? Кровь-то частью общая.

— И знаешь… — он вдруг задумался. — А ведь и вправду… сила была… не сказать, чтобы яркий дар, однако имелся… она ему не слишком рада была…

Имелся стало быть.

— И у Фелиции…

А вот это полная неожиданность.

— Значит, — Вильгельм оторвал задумчивый взгляд от тарелки с овсянкой, — эта ваша родственница тоже участвовала?

— Ассистировала… подготовка ритуалов. Всякого рода хозяйственные мелочи… к примеру, мел закупить или свечи, или вот проследить, чтобы веревки доставили конопляные нужной толщины. У нее это неплохо получалось. Карты пациентов вела опять же…

Чудесно. Моя семья в полном составе искупалась в этом дерьме.

— Она была совсем слабенькой ведьмой. Как-то обмолвилась, что дар должен был перейти к детям…

Но не перешел. А куда подевался? Или никуда? Простенький амулет сокрытия, и вот уже никакой проклятый дар не смущает умы честных прихожан.

Но почему? И…

— Надо брать обеих, — сказал Вильгельм, поднимаясь. — Потом разберемся.

И в этих словах имелся здравый смысл.

Тетушка Фелиция вязала носки. Она сидела в кресле-качалке, укрыв ноги клетчатым пледом.

Небольшой домик, вполне симпатичный, надо полагать, по летнему времени. Даже зима не стерла терпкой этой пасторали. Розовые стены. Красная крыша с трубой, из которой поднимались аккуратные клубочки дыма. Деревца.

Дорожка из желтого камня. Пара садовых скульптур того умильно-домашнего типа, которые у меня вызывают острые приступы зубной боли. Кружевные занавесочки на окнах и шторы в горошек. В горошек, мать его…

Пушистые ковры. Вышитые подушечки, фарфоровые пастушки и фарфоровые овечки. Целые стада этих гребаных овечек, занявших и каминные полки, и книжные, и даже махонький столик для игры в ломбер.

— Ах, дорогая, — тетушка взмахом руки отпустила служанку. — Как ты вовремя… я как раз собиралась пить чай… сегодня на удивление прохладно. Впрочем, зима у нас, если вы заметили, очень сырая… у меня кости ломит… а вы, вижу, простыли… мой младшенький постоянно зимой простужался.

Кажется, тетушка не видела ничего странного ни в моем визите, ни в моем сопровождении.

Она отложила вязание в аккуратную корзинку, украшенную разноцветными атласными ленточками. И только спицы воткнула в клубок как-то… очень уж выразительно.

— Присаживайтесь, господа… присаживайтесь… полагаю, у вас возникли ко мне вопросы… я всегда рада помочь матери нашей Церкви, — тетушка склонила голову и коснулась сложенными щепотью пальцами лба. Мол, помыслы ее чисты, а побуждения светлы.

Почему-то Вильгельм подчинился. Присел. И рядом на диванчик, обтянутый той же тканью в горошки, опустился Диттер. Дядюшка оседлал пухлую банкетку, а Монку досталось крохотное креслице, в которых только кукол усаживать, но жрец удивительным образом вместился, только поерзал, пытаясь устроиться поудобней.

Он вздохнул. И уставился на тетушку печальными очами. Она же зазвонила в колокольчик.

— Берта совсем от рук отбилась, — доверительно произнесла она. — Ах, дорогая… мне так жаль… так жаль… слышала о Мортимере… какой ужас…

Она покачала головой и языком цокнула.

А ведь тетушка когда-то была красива. Она и сейчас могла бы выглядеть чудесно, если бы взяла труд, но… серое шерстяное платье сидело на ней мешком. Кружевной воротничок лишь подчеркивал общую унылость ее наряда, фартук и вовсе гляделся смешно. А темные чулки — нелепо.

Вот лицо у тетушки округлое, мягкое. Черты правильные. И волосы хороши, вон до чего толстая коса получилась. А главное в них — ни следа седины… и спрашивается, отчего она не хочет заняться собой?

Или…

— Как вы потеряли дар? — поинтересовался Вильгельм.

Надо сказать, выглядеть он стал куда как лучше. Глаза все еще красноваты, но носом уже не хлюпает, да и вернулась в движениях былая резкость.

— Дар? — Тетушка взмахнула ресницами, а пальцы ее пробежались по ряду булавочек, воткнутых в карман платья. — Какой дар?

— Ваш. — Вильгельм поерзал и ткнул Диттера локтем: — Подвинься. А вы говорите… вы не стесняйтесь… вы ведь были второй ученицей в Салемской ведьминской школе. Подавали большие надежды…

Второй ученицей? В одной из старейших и славнейших школ Империи? Да быть того не может… или… или я до отвращения мало интересовалась жизнью своих дражайших родственников. И ладно бы настоящей, так ведь прошлое, оказывается, куда как интересно.

— Ах это… — взмах руки.

Мол, какие глупости… кто ныне будет вспоминать о временах былых…

— Вам мало не хватило, чтобы достичь успеха вашей сестры, фрау Агны…

Сестра? А…

А кем я полагала тетушку Фелицию? Нет, родственницей дальней, это верно, но вот… сестра… родная…

— Она не спешила предавать это родство огласке, верно? Почему?

— Потому что не хотела делиться.