Дэниел Абрахам
Тень среди лета
Посвящается Фреду Саберхагену, первому из моих учителей
Пролог
Удар пришелся Оте по уху и рассек кожу. Тахи-кво, учитель Тахи, взмахнул лакированной розгой. Та просвистела в воздухе, словно птичье крыло. Ота выдержал: не дернулся, не вскрикнул. На глазах выступили слезы, но руки оставались в позе приветствия.
— Еще раз! — рявкнул Тахи-кво. — Теперь без ошибок!
— Ваш визит — великая честь для нас, высочайший дай-кво, — пропел Ота, словно впервые озвучивая эту церемониальную фразу.
Старик, сидящий перед очагом, пристально посмотрел на него и принял позу одобрения. Тахи-кво удовлетворенно хмыкнул.
Ота согнулся в поклоне и замер на три вздоха, надеясь, что Тахи-кво не станет бить его за дрожь. Молчание затянулось. Ота чуть было не поднял глаза на учителя. Однако не тот, а старик у огня прохрипел традиционные слова:
— Ступай же, отверженное дитя, и возвращайся к занятиям.
Ота повернулся и покорно вышел из комнаты. Лишь закрыв за собой тяжелую деревянную дверь и выйдя в холодный коридор, который вел к комнатам учеников, он отважился потрогать свежую рану.
Другие ребята замолкали, когда Ота проходил мимо; лишь раз или два взгляды задерживались на нем и на новом свидетельстве его позора. Смеялись только старшие ученики: «черные одежды», подопечные Милы-кво.
Ота отправился в свое крыло. Его класс уже спал. Мальчик осторожно снял церемониальное платье, стараясь не запачкать его кровью, и промыл рану холодной водой. Рядом с умывальником стояла глиняная плошка со жгучей мазью для порезов и ссадин. Ота зачерпнул едко пахнущую смесь двумя пальцами и нанес на порванное ухо. Потом, в который раз за время учебы в школе, сел на жесткую койку и заплакал.
— Этот мальчик… — произнес дай-кво, взяв в руки горячую пиалу с чаем. Фарфор почти обжигал пальцы. — Как по-твоему, из него выйдет толк?
— Возможно, — отозвался Тахи, поставив розгу у стены и усаживаясь рядом с учителем.
— Кого-то он мне напоминает.
— Его зовут Ота Мати. Шестой сын хая Мати.
— Братьев я помню. Тоже были способными учениками. Что с ними сталось?
— Отучились свое, получили клеймо и были выдворены, как большинство. Сейчас у нас три сотни школьников и сорок «черных одежд» под началом Милы-кво. Сыновья хайема или честолюбивых утхайемских семей.
— Так много? Я и десятой доли не видел.
Тахи принял позу согласия. Слегка развернутые запястья вносили оттенок не то печали, не то извинения.
— Лишь некоторые сильны и в то же время мудры. А на кон поставлено слишком многое.
Дай-кво потягивал чай и созерцал огонь в очаге.
— Интересно, — проговорил старик, — многие ли понимают, что мы их ничему не учим?
— Мы учим их всему: счету, азбуке. После школы любой найдет себе ремесло.
— Кроме того, которое нужно. Они ничего не знают о поэзии. Об андатах.
— Если они поймут это, высочайший, значит, они на полпути к вашим дверям. А те, кого мы выдворим… что ж, тем лучше для них.
— Неужели?
Тахи пожал плечами и уставился в огонь. Он постарел, подумал дай-кво, особенно глаза. Хотя когда-то и Тахи был зеленым юнцом, до встречи с ним. Стало быть, и морщины, и жесткость — плоды того, что дай-кво в нем посеял.
— Тех, кто не выдерживает испытания, клеймят, а потом отпускают на все четыре стороны. Они вольны идти своим путем, — сказал Тахи.
— Да, но мы отнимаем у них надежду вернуться к родным, занять придворную должность. У них нет семьи. Они не могут подчинять себе андатов, — возразил дай-кво. — Мы выбрасываем этих мальчишек так же, как их выбросили из родного дома. Что с ними происходит, хотел бы я знать.
— То же, что и с остальными, полагаю. Для выходцев из утхайема ничего не меняется. Что до сыновей хаев… клеймо лишает права наследования и, стало быть, спасает от бойни. Это ли не благо?
Тахи-кво был прав. Жители Хайема из поколения в поколение наблюдали за тем, как льется хайская кровь. Так уж повелось. Если все трое наследников убивали друг друга, верхушка утхайема доставала кинжалы, и города начинало лихорадить от насилия, а поэты безучастно наблюдали за происходящим, словно священники — за собачьими боями. Мальчишки, вверенные заботам учителей, были избавлены от этих войн, взамен лишаясь того, что успевали узнать за свою короткую жизнь. И все же…
— Едва ли унижение можно назвать благом, — сказал дай-кво.
Его старый ученик вздохнул.
— Большего мы предложить не можем.
Дай-кво покинул школу рано утром, едва рассвело. Шагнул за высокие бронзовые двери, которые открывали только для него. Ота стоял в рядах своих погодков, замерев в позе прощания. Кто-то за спиной улучил возможность почесаться — было слышно, как скребут по одежде пальцы. Ота не стал оборачиваться. Двое учеников Милы-кво закрыли тяжелые двери.
В тусклом зимнем свете, льющемся с высоты сквозь узкие, как бойницы, окна, мельтешили «черные одежды», отдавали распоряжения своим классам. Задания бывали разными. Утро могло быть посвящено работе внутри школы — починке стен или стирке, — либо очистке от наледи садовых дорожек, по которым никто, кроме чистильщиков, не ходил. Вечер отводился на обучение: счет, азбука, религия, история Старой Империи, Второй Империи, Войны и городов Хайема. А еще за последние недели все чаще кто-нибудь из учителей отходил в конец класса, доверяя кому-нибудь из «черных одежд» вести урок и расспрашивать о пройденном. Мила-кво то и дело прерывал своих подопечных, чтобы рассказать шутку или обсудить вопрос, о котором те не говорили. Тахи-кво только наблюдал и отправлял наказания. Его лакированная розга прошлась по всем одноклассникам Оты.
Сегодня Риит-кво, из числа старших «черных одежд», отвел класс Оты в погреба. Снаружи вставало солнце, но Ота, не видя его, стирал пыль с камней, которые будто сохранили холод с прошлой зимы, а потом мыл их ветошью, стирая в кровь костяшки пальцев. Наконец Риит-кво построил их, прошелся по рядам, раздал пощечины тем, чья осанка ему не понравилась, и вывел в столовую. Ота не оборачивался, не заглядывал вперед, а смотрел строго в спину товарища.
В обед подали холодное мясо, вчерашний хлеб и жидкий ячменный суп, которому Ота радовался больше всего за то, что он был теплый. Очень скоро Риит отправил их мыть ножи и миски, а потом велел следовать за собой. Ота на беду очутился во главе колонны и первым вступил в холодный лекторий с каменными скамьями и узкими окнами, не знавшими стекла. Там их уже ждал Тахи-кво.
Никто не знал, почему этот хмурый круглолицый учитель взял их класс под опеку, хотя в темноте общих спален ходили кое-какие слухи. Шептались, будто бы дай-кво выбрал одного из них и поведает ему тайны андатов сразу, в обход Милы-кво и «черных одежд», сделает поэтом, а значит, наделит большей властью, нежели есть у хая. А может, чья-то семья дальних родственников хая раскаялась, что отослала сына, и хочет вернуть отпрыска в родовое гнездо.
Ота тоже слушал эти сплетни — мечты слабых и робких, — но не верил ни одной. Он понимал: если уцепится за такую мысль, она сломит его навсегда. Мучаясь в этой школе, надеясь лишь на то, чтобы уцелеть, только так он мог сохранить свою душу. «Дотерпеть бы до конца, — думал двенадцатилетний Ота, — а там нас выпустят обратно в мир». Шел третий год его обучения — как раз середина срока. Сегодня надо пережить очередную беду. Так было вчера, так будет завтра. Заглядывать слишком далеко в прошлое и в будущее — себе дороже. Только в самых смелых мечтах Ота представлял, как изучает тайны андатов, а это случалось так редко, что впору сказать «никогда».
Риит-кво, то и дело поглядывая на учителя в конце лектория, принялся декламировать подопечным притчу о Близнецах-Драконах Хаоса. Ота знал эту историю, а потому мало-помалу отвлекся. За узким стрельчатым окном на ветке сидела ворона. Этот вид напоминал Оте о чем-то смутно знакомом.
