Маг и его кошка - Лис Алина

Ничего, разобрался.

Не знаю, почему я так поздно вернулся мыслями к этому вопросу. Нахожу только одно объяснение — воспоминания о схватке в библиотеке и последующем лишении руки были настолько жуткими, что я инстинктивно избегал их. О непостижимой утрате тени, что случилась как раз перед появлением мстителя, я вспомнил сильно позже, чем следовало бы.

— Франческа, где тело Марко?

— Я велела его сжечь.

— Хорошо, а его вещи? Меч, все, что было в карманах, — пояснил я в ответ на ее недоумевающий взгляд.

— Их сожгли вместе с ним, — у нее стал ужасно виноватый вид. — Прости, я сделала что-то не так? Подумала, лучше избавиться от улик, если кто-то придет расследовать его смерть.

— Сожри меня гриски, сеньорита! Кто мог сюда прийти? Коронер? [30]

— Он говорил «мы», значит, был не один.

Более чем разумное замечание. За мстителем стояла неизвестная сила, не зря же он собирался отволочь куда-то мое бездыханное тело. Я заподозрил запоздалый «привет» от лорда-командора — желание исследовать и научиться контролировать чужую силу выдавало культистов не хуже, чем сладковатый душок разложения выдает плохо припрятанный труп.

Зря Франческа так легкомысленно избавилась от всех вещей Марко. Вдруг среди них было что-то важное…

И куда, во имя Черной, сбежала моя тень, когда была так нужна?

— Франческа, а что ты сделала с моей рукой? — неудача в поисках вещей Марко и воспоминание о козле-Альпине натолкнули на забавную мысль.

— С рукой? Положила… Ой, она так там и лежит!

Почти месяц на леднике не пошел конечности на пользу. Я разглядывал шестипалый обрубок, покрытый трупными пятнами, со странным чувством. Как и имя Хаймлад Скъельдингас, это когда-то было мной, но сейчас мне не принадлежало.

Мумифицировать ее по совету доктора Альпина не получилось бы — она подгнила и ощутимо воняла. Я захватил руку с собой на прогулку и оставил у муравейника. Через пару дней располагал скелетом шестипалой кисти. Велел инкрустировать ее серебром — получился шикарный талисман. Жуткий и стильный.

— О боги, Элвин! Это отвратительно, — сморщилась Франческа, разглядывая выкидыш моего черного чувства юмора.

— Не говорите глупостей, сеньорита. Очень симпатичная рука. Нас с ней многое объединяет, мы столько пережили вместе. Согласись, что сжечь ее после такого было бы предательством с моей стороны?

Она посмотрела на меня, как смотрят на скорбного разумом, но любимого человека.

— Зачем ты делаешь вид, что это смешно?

— Во-первых, это действительно смешно. А во-вторых, чтобы не превращаться в нытика. Тут можно или пафосно страдать, или глумиться. Предпочитаю второе.

Франческа

— Как ты думаешь, может приделать крюк вместо кисти? Я где-то читал, что пираты использовали их.

— Крюк? — от одной этой мысли становится смешно. — Ты серьезно?

Мой мужчина стоит полуобнаженный перед зеркалом, разглядывает то, что осталось от его левой руки. И я по его лицу вижу, что это зрелище ему не нравится.

Значит, сейчас начнет насмехаться и издеваться. Над собой. В последнее время он постоянно над собой смеется. Иногда меня это пугает, но я понимаю — вмешиваться нельзя. Ему это нужно. Он так справляется.

И справится, я знаю.

— Конечно! Можно даже сделать кучу разных насадок. В виде кинжала, например. Буду человек-дага. Или арбалет приладить.

— Мне кажется, от крюка больше неудобств в обычной жизни. А что — пираты их правда использовали?

— Понятия не имею. Но если использовали, я обязан заиметь себе такой. Ты не знаешь, а среди моих предков были настоящие пираты! Представляешь меня на палубе в рогатом шлеме, со шпагой в одной руке и крюком в другой? Вместо другой, то есть.

Я все-таки не удерживаюсь. Элвин с его камзолами, крахмальными сорочками, лайковыми перчатками и запахом парфюма в рогатом шлеме — это действительно смешно.

— Не представляю, — признаюсь я сквозь смех.

— Почему?

— Ты слишком… аристократичный, что ли. Для рогатого шлема. И вообще все придумал.

— За «аристократичного» спасибо. И ничего я не придумал. Ну, может, немного приукрасил. Откуда, как ты думаешь, на гербе Скъельдингасов кнорр под полосатым парусом? Я тоже хочу быть викингом!

— При чем здесь короли Ундланда?

Он отводит взгляд:

— Неловко признаваться, но они вроде как мои родственники.

Кому-то другому я бы не поверила. Я бы и ему не поверила, не расскажи он об этом так. С кривой улыбкой, словно действительно стесняется сознаться в блистательном родстве.

Элвин никогда не рассказывал мне о своем прошлом. Ничего. Ни о том, откуда родом, ни о том, как стал Стражем. Душа его — неприступная крепость за каменной стеной. Врата всегда заперты на десятки замков, щеколд и цепей. Ни калитки, ни щелочки.

И вот: дверца скрипнула, приоткрылась.

— Не знала, что ты королевского рода, — я говорю это очень мягко, чтобы не спугнуть его.

Пожалуйста, я хочу знать о тебе больше, ты — упрямый, надменный, невыносимый и замечательный человек, которого я люблю!

— Был. Уже нет.

Он пробует провести выпад левой рукой и морщится. Мне стоит усилий не отвести взгляд.

Знаю, пока разница незаметна. Но еще несколько месяцев — и мышцы совсем одрябнут, усохнут. Это будет видно даже в одежде. Изменится походка, движения. Изменятся привычки, уже меняются.

Мне приходилось встречать одноруких. Один из них, в Кастелло ди Нава, работал помощником конюха. Его звали Тинто, а мальчишки дразнились Тинто-Обрубок…

Я не сомневаюсь: если кто-то попробует назвать так Элвина, он порежет нахала на ровные ломтики. И отсутствие руки ему совсем не помешает.

— Расскажешь?

Он вздыхает:

— Это давняя и грязная история. Ну ее! Тебе еще станет меня жалко.

— Я никогда не унижу тебя жалостью.

— Все равно не хочу вспоминать.

Не открылась дверца… показалось.

Я смотрю, как он медленно, контролируя каждое движение, натягивает рубашку. И думаю, что можно, конечно, обидеться, только не поможет. С Джеффри помогло бы — муж не мог вынести моей обиды и особенно слез. А Элвин даже не заметит. Или заметит, но пожмет плечами и займется своими делами.

Но можно попробовать по-другому.

Я подхожу сзади, чтобы обнять его. Утыкаюсь в плечо, вдыхаю его запах. Просовываю руки под ткань, чтобы погладить горячую кожу.

— Ммм… сеньорита. Мы же только что из постели.

— Расскажи, — прошу я тихо-тихо. — Пожалуйста!

Он оборачивается:

— Что, без исповеди никак? Какая разница, кем я был раньше?

— Я так мало о тебе знаю.

На самом деле я знаю о тебе очень много. Твои привычки — на завтрак ты любишь яичницу, непременно болтунью, и поджаренные тосты. А шейный платок повязываешь особым, хитрым узлом, теперь его завязываю я, а ты хмуришься и злишься, как всегда, когда что-то напоминает о твоем увечье, и никак не хочешь понять, что я бы завязывала его все равно — не важно, сколько у тебя рук, просто мне нравится это делать. Когда тебе интересно, ты сводишь брови, отчего складка меж ними становится чуть глубже. Ты говоришь очень много о пустяках, мало о важном и никогда — о своих чувствах, твоя любовь и забота всегда выражаются в делах.

Знаю, какой ты сложный, противоречивый, колючий. Каким неприятным можешь стать, если почувствуешь себя задетым. Или если просто захочешь остаться в одиночестве, а ты хочешь этого часто, очень часто.

И знаю твою нежность — она стыдливей послушницы монастыря проявляет себя украдкой, не терпит пристальных взглядов, словно боится быть замеченной…

Я знаю о тебе главное — какой ты есть.

— Можешь не говорить. Я не обижусь. Но приятно, когда ты мне доверяешь.

Снова вздыхает:

— Ну ладно…

Усаживает меня в кресло к себе на колени, распускает волосы, чтобы зарыться в них лицом, ему нравится, когда я с распущенными волосами, и он все время портит мои прически. Хоть выбрасывай шпильки совсем.