Книга Нового Солнца. Том 2 - Вулф Джин Родман

– Откуда ты знаешь, что я не один из них?

– Ведь ты убил ее! У нас тут все полетело вверх тормашками. Все обрадовались ее смерти, но наверняка будет устроено расследование, и еще неизвестно, кого посадят на ее место. – Он помолчал, видимо мысленно взвешивая следующую фразу. – По словам охраны, ты говорил им, что мог бы оживить ее.

– И ты хотел попросить меня не делать этого.

Он отмахнулся:

– А ты и вправду мог бы?

– Не знаю. Стоило бы попробовать. Вот уж не думал, что они тебе это скажут.

– Я околачиваюсь поблизости и подслушиваю, пока чищу сапоги или мотаюсь с поручениями за пару монет.

– Мне нечего тебе дать. Солдаты отобрали у меня деньги при аресте.

– А я не за этим пришел. – Он привстал и порылся в одном из карманов своих рваных штанов. – Вот, возьми. – Он протянул ладонь; на ней лежало несколько истертых медных монет незнакомой чеканки. – Сможешь попросить лишку еды или еще чего-нибудь.

– Ты и так принес мне еды, а я ничего не дал тебе взамен.

– Возьми, – повторил он. – Я их дарю. Тебе они могут пригодиться.

Я не протянул за деньгами руку, и тогда он бросил их сквозь решетку и скрылся в конце коридора.

Подобрав монеты, я ссыпал их в один из своих карманов, озадаченный, как никогда в жизни.

Снаружи с наступлением вечера похолодало, а бойница оставалась открытой. Мне удалось сдвинуть с места тяжелую линзу и задраить отверстие. Широкие гладкие фланцы немыслимой формы явно предназначались для защиты от пустоты.

Доедая хлеб с сыром, я вспоминал возвращение к Урсу на шлюпе и мое торжество на борту корабля Цадкиэля. Как было бы чудесно, если б эта старая Башня Сообразности отправилась в стремительный полет между звезд! И в то же время я ощущал нечто зловещее, как во всем, что предназначено для одних, высоких целей, но используется для целей иных, постыдных. Я возмужал здесь, ни разу не испытав ничего подобного.

С хлебом и сыром вскоре было покончено, и я, завернувшись в накидку, подаренную мне офицером, прикрылся ладонью от света и постарался уснуть.

Утро принесло мне новых гостей. Явились Хаделин и Бургундофара в сопровождении высокого подмастерья, который отсалютовал им своим оружием и оставил их у двери камеры. На моем лице, несомненно, читалось крайнее удивление.

– Деньги творят чудеса, – объяснил Хаделин; его кривая усмешка ясно говорила о размерах внесенной суммы. Интересно, скрыла ли от него Бургундофара деньги, заработанные на корабле, или он уже мысленно положил их в свою копилку?

– Я должна была увидеться с тобой еще раз, и Хаделин устроил мне эту встречу, – произнесла Бургундофара. Она попыталась сказать что-то еще, но слова застряли у нее в горле.

– Она хочет, чтобы ты простил ее, сьер, – вставил Хаделин.

– За то, что ты ушла от меня к нему, Бургундофара? Тут нечего прощать; у меня не было прав на тебя.

– За то, что я выдала тебя, когда вошли солдаты. Ты видел меня. Я знаю, что ты меня видел.

– Да, видел, – сказал я, припоминая.

– Я не подумала… Я слишком боялась…

– Боялась меня?

Она кивнула.

– Тебя все равно бы взяли, – вмешался Хаделин. – Кто-нибудь другой бы выдал.

– Ты? – спросил я.

Он покачал головой и отошел от решетки.

Когда я был Автархом, просители нередко падали передо мной на колени; сейчас на колени опустилась Бургундофара, и это казалось жутко неестественным.

– Я должна поговорить с тобой, Северьян. В последний раз. Я потому и пошла за солдатами к причалу в ту ночь. Ты простишь меня? Я не сделала бы этого, если бы не страх…

Я спросил, помнит ли она Гунни.

– Конечно! Ее и корабль. Но все это сейчас точно сон.

– Она была тобой, и я многим ей обязан. Ради нее – ради тебя – я прощаю тебя. Сейчас и всегда. Ты понимаешь?

– Кажется, да, – ответила она и в тот же миг просветлела, словно внутри ее зажегся огонек. – Северьян, мы отправляемся вниз по реке, в Лити. Хаделин часто заплывает в те края, и мы купим там себе дом, где я стану коротать дни, когда уже не буду ходить с ним на «Альционе». Мы хотим обзавестись детьми. Когда они подрастут, можно, я расскажу им о тебе?

И тут произошло нечто странное, хотя тогда я решил, что всему виной лишь лица – ее и Хаделина: пока она говорила, я вдруг ясно увидел ее будущее, как мог бы предвидеть будущее какого-нибудь цветка, сорванного в саду Валерией.

– Вполне возможно, Бургундофара, – обратился я к ней, – у тебя будут дети, как ты мечтаешь; если так, рассказывай им обо мне все, что захочешь. Не исключено, что когда-нибудь в будущем ты пожелаешь снова найти меня. Если станешь искать, то, вероятно, найдешь. А может быть, и нет. Но если все же отправишься на поиски, помни: ты ищешь не по моему наущению и не потому, что я посулил тебе успешное завершение поисков.

Они ушли, и я задумался на миг о ней и о Гунни, которая была когда-то Бургундофарой. Вот говорят, мужчина храбр, как атрокс, а женщина (например, Бургундофара) красива, точно роза. Но для верности у нас не нашлось подобного сравнения, поскольку ни одна известная нам вещь не обладает истинным постоянством – или скорее потому, что настоящая верность заключена не в типичном образце, а в отдельно взятой личности. Сын может хранить верность отцу или пес – хозяину, но не в общей своей массе. Теклой я изменял моему Автарху, а Северьяном – моей гильдии. Гунни была верна мне и Урсу, но не своим товарищам; и мы, вероятно, не можем ввести какой-либо образчик верности в поговорку лишь потому, что верность в конечном счете – это выбор.

Как все же странно, что Гунни должна плавать по пустынным морям времени, чтобы снова стать Бургундофарой! Поэт, наверно, изрек бы, что она ищет любви. По-моему, она гналась за миражом, делавшим любовь чем-то большим, чем она есть на самом деле; но мне хотелось бы верить, что она стремилась к некой более возвышенной безымянной любви.

Вскоре явился еще один посетитель, хотя «явился» – не то слово, ибо я не мог видеть его лица. Шепотом, донесшимся, казалось, из пустого коридора, он спросил:

– Ты – чародей?

– Если угодно, – ответил я. – А кто ты и где ты?

– Я – Каног, студент. Я в соседней камере. Слышал, как ты разговаривал с мальчишкой, а потом, только что – с женщиной и капитаном.

– Давно ты здесь, Каног? – спросил я, надеясь получить от старожила несколько полезных советов.

– Почти три месяца. Схлопотал смертный приговор, но не думаю, что его приведут в исполнение. После такой длительной отсрочки – вряд ли. Должно быть, старая фронтисерия вступилась за свое заблудшее чадо. По крайней мере я надеюсь на это.

На своем веку я достаточно наслушался подобных бредней; удивительно, что они не претерпели никаких изменений.

– Ты, должно быть, уже хорошо знаком со здешними порядками, – предположил я.

– Ну, в общем, как и говорил тебе мальчишка, все не так уж и плохо, если у тебя водятся деньжата. Я раздобыл себе бумагу и чернила, так что теперь пишу стражникам письма. К тому же мой друг принес мне кое-какие книги; если меня продержат здесь подольше, я выйду знаменитым ученым.

Как некогда при обходе темниц и подземелий Содружества, я спросил, за что его посадили.

На какое-то время он замолчал. Я снова открыл бойницу, но, даже впустив в камеру немного свежего воздуха, не избавился от вони помойного ведра под койкой и общего смрада тюрьмы. Ветер доносил крик грачей; сквозь решетчатую дверь слышалось бесконечное топанье подкованных сапог по металлу.

Наконец он ответил:

– Здесь не принято совать нос в чужие дела.

– Прости, если обидел тебя, но ты ведь сам задал мне подобный вопрос. Ты спросил, не чародей ли я, а я сижу именно за чародейство.

Снова долгое молчание.

– Я зарезал одного болвана-лавочника. Он спал за своим прилавком, а я уронил медный подсвечник, тогда он вскочил с ревом и набросился на меня с мечом. Что мне еще оставалось? Человек имеет право защищать свою жизнь, верно?

– Не в любых обстоятельствах, – ответил я. Я и сам не знал, что вынашиваю такую мысль, пока не высказал ее вслух.