Совсем другая сторона - Галина Мария Семеновна

— Похороним их, когда дождь закончится, — сказал он, — еще не хватало мокнуть из-за этой падали.

И мы пошли в гостиную по второму заходу.

Я не понимала, почему я должна таскать эти трупы — я имею в виду, что этот наш гость мог бы и сам этим заняться, помочь хоть в этом, но, когда мы вошли в комнату и я увидела его, то поняла — почему. Он так и не отошел от стены — сполз по ней и теперь сидел, привалившись к стене спиной, глядя в одну точку. Лицо у него ничего не выражало. Свихнулся он от страха, что ли?

Я налила в ведро теплой воды и начала подтирать все эти лужи.

Хаарт устало сидел у стола.

— У тебя что, соображения не хватило, чтобы закрыться в погребе? — сказал он наконец. — Там же есть внутренний засов, на двери.

— Да видела я этот засов. Но, ты понимаешь… откуда я знала, что так будет лучше?

— Если бы ты заперлась, у меня были бы развязаны руки, — сказал он. — А так, пришлось столько ждать, пока удобный момент подвернется. И считай, все еще хорошо обошлось.

— Они не в себе были, — сказала я. — Правда, они почти всегда такие. Но здесь они еще хуже… Они всего боятся.

Я чувствовала какую-то странную тоску…словно извинялась за то, что произошло. Словно в этом была и моя вина.

Сидящий у стены, наконец, поднялся и побрел наверх. Я смотрела, как он, цепляясь за перила и еле передвигая ноги, поднимается по лестнице.

— Почему он не пытался ничего сделать, Хаарт? — спросила я, когда он скрылся за дверью. — Ведь он даже не пытался.

— Я же говорил тебе, — устало сказал Хаарт, — здешние люди, в основном, беспомощны. Они просто не способны защищаться. Не могут.

— Но ты же смог?

И пожалела, что сказала. Не нужно было этого говорить.

Он горько ответил:

— А что мне еще было делать?

Ему и правда дорого обошлась вся эта история — и несколько дней он со мной почти не разговаривал. Хаарт починил ворота — они выломали засов, когда пытались проникнуть в дом; и мы закопали мертвецов, оттащив их подальше от дома, далеко за ограду. Несколько дней я еще могла потом различать это место — но оно на глазах зарастало травой, а вскоре уже ничего не было видно.

Должно быть, все и пошло неладно, с этой истории. До того, как все это произошло, у меня не было времени на какие-то размышления, я была слишком занята тем, что пыталась как-то сжиться с этим миром, сложить в цельную картину разрозненные обрывки впечатлений, но что-то не совпадало, концы с концами не сходились и в результате, ко мне вернулись все старые страхи и сомнения — привычные, как эмбриональная поза, которая возвращается к человеку в тоске и безысходности.

После грозы погода изменилась. Здесь и до этого всегда было сыро, а теперь и того хуже — все время моросил мелкий дождь, по ночам он тихо скребся по крыше, словно просился в дом. И, за многие ночи, это был единственный звук, который доносился извне. Облака проплывали над домом — тяжелые, низкие. Я впервые поняла, что это такое — долгие вечера без книг, без телевизора, без телефона… Не то, чтобы я маялась бездельем — все время находилась какая-то мелкая работа, но мысли занять было нечем и самые разные вещи приходили в голову. После той истории я уже не чувствовала себя в безопасности, но поделиться своими страхами с Хаартом я не могла. Его вообще было трудно разговорить, а теперь он и вовсе предпочитал отмалчиваться. И никогда ни о чем не спрашивал. Словно ему было просто не интересно все это — как я жила, чем занималась до того, как влезла в эту дыру. Это было здорово обидно, но и обиду я сносила молча — не то, чтобы я его боялась… сама не знаю, чего я боялась. Может быть, прояви он хоть какой-то интерес, какое-то участие, мне было бы легче. А когда держишь все свои страхи при себе, они становятся только еще хуже, еще непрогляднее. Я боялась даже не того, что на нас опять могут напасть люди с той стороны — я так давно сжилась с постоянным чувством опасности, что даже не замечала его. Но от этого постоянного, тоскливого молчания мне впервые пришло в голову, что, может, Хаарт не так уж хорошо ко мне относится, как мне хотелось бы думать. Может, он привел меня сюда просто потому, что ему так удобнее, а в общем-то, я для него мало что значу. И именно об этом я не могла его спросить — я почти была уверена, что знаю, как он ответит.

Утром он сказал, что уезжает.

И тут мне стало по-настоящему страшно.

Я уже оставалась одна, но тогда никто ничего не слышал о бандах с той стороны и я считала, что нахожусь в относительной безопасности. В пустом доме, где по ночам ни с того ни с сего скрипят ступеньки, словно кто-то тяжело поднимается к тебе по лестнице — в пустом доме всегда страшно, но любые вымышленные страхи — ничто перед реальной опасностью. Я даже ничего не сказала, но, видимо, страх был у меня в лице, в глазах, потому что Хаарт стал уверять меня, что беспокоиться не о чем. Он связался по радио — не знаю, с кем он там связался, — и никого в окрестностях точно нет.

— Я укрепил ворота, — сказал он. — А это были случайные гости. Не думаю, что сюда еще кто-нибудь дойдет. Тем более, что вот-вот начнется Кочевье.

— Может… я поеду с тобой?

На самом деле, ехать мне не хотелось. Мне хотелось, чтобы он остался дома. И чтобы прекратилось это затянувшееся молчание.

— Да никуда ты не поедешь, — сказал он. — Они засели в лесах, если еще живы. А тут все-таки безопаснее, мне кажется.

Лично я была совершенно не уверена, что бомба дважды в одну воронку не падает. Не верю я в эту проклятую статистику.

Поэтому я сухо ответила:

— Это твое дело.

Он довольно терпеливо сказал:

— Кочевье будет идти мимо нас по равнине месяца два, а может, и три. За это время сульпы сдвинутся с места. Где мне их потом искать? А на ту сторону ходить я больше не могу. Проход закрыт, ты же сама слышала. И неизвестно, откроется ли он хоть когда-нибудь.

— А если вообще не ездить?

— А на что мы будем жить потом, когда Кочевье пройдет?

Я молча отвернулась.

— Послушай, — сказал он, — ты когда-нибудь перестанешь бояться? Ты же все время держишься так, будто вот-вот стрясется что-то ужасное.

— А разве это не так, Хаарт?

— Ты еще накличешь беду, — сказал он угрюмо.

Пререкаться с ним мне не хотелось.

Не могла я прижиться в этом мире — слишком плохо я его знала для этого; и оттого чувствовала себя беспомощной. А выходцев из того, своего мира я боялась как раз потому, что очень хорошо знала, на что они способны. Но я слишком зависела от Хаарта, чтобы возражать ему — больше у меня ничего тут не было, здесь, на этой стороне. Да и не знаю, до каких пределов стал бы он терпеть мои возражения.

Он уже давно научил меня стрелять — тут не было ничего мудреного, а я в свое время не так уж плохо выбивала в тире из винтовки.

У меня хороший глазомер и я легко справлялась с неподвижной мишенью. А вот реакция меня всегда подводила — и мне совсем не хотелось проверять свои способности на практике.

Он показал мне, где стоит радиопередатчик и научил, как им пользоваться. Я могла бы работать на нем — вот только, зачем? Я уже поняла, что на Хаарта я еще могу полагаться — но никто больше пальцем не пошевелит, чтобы вступиться за меня в случае какой-нибудь беды; как не вступился за свою женщину тот ночной гость — на что мне-то рассчитывать? Всего этого Хаарту я, конечно, не сказала.

Возможно, спокойнее будет, когда мимо дома пойдет Кочевье и какое-то время никто не сможет показаться на равнине. А за это время что-нибудь изменится, всегда что-нибудь меняется, даже здесь, в этом мире. Я спросила Хаарта, сколько проходит времени от одного кочевья до другого — больше года, сказал он. Потом они идут назад. А потом, еще через год, начинается новое Кочевье.

— Они возвращаются тем же путем?

— Да, — сказал он, — но их гораздо меньше. Может, они уходят дальше, какая-то часть их, и больше не возвращаются, не знаю.

Я так и не поняла, как здесь меняются времена года. похоже, резких перемен климата тут не было — после влажного сезона наступал еще более влажный — вот и все. Даже пронесшийся по равнине ураган не оставил никаких последствий. Может, какая-то циклическая смена времен года и происходит там, на дальних топях, откуда берет свое начало Кочевье…