Кембрия. Трилогия (СИ) - Коваленко (Кузнецов) Владимир Эдуардович

И конечно, она устроила закрытые землей почти со всех сторон площадки для баллист. А мастерам и воинам приходилось объяснять каждое слово: фланкирование куртины – вот как раз баллистами прикрытый путь, который скоро будет, но пока не прокопали; анвелопа – которой не будет очень долго; теналь, равелин, орильон… Воины кэдмановского клана и немногие дружинники, успевшие наняться к Немайн на службу, вынужденно вникали в эту премудрость. Чтобы ненароком не натворить бед, коверкая магические слова сиды, быстро перекрестили орильоны в «сидовы ушки», равелины в «земляные рога», а прикрытый путь оставили как есть. Потому как звучал понятно и неволшебно. Еще шутили, что сида хоть ворота оставила как есть: хорошие, дубовые, двойные, с запасом камней для того, чтоб завалить их при необходимости. Дошутились. В один прекрасный день сида объявила, что временные меры отменяются и пора все трое ворот оборудовать как надо! Все ждали нового волшебного слова. И было слово, и слово было страшное: «захаб». Прежние непонятки хоть звучали похоже на латынь. Снова взялись за лопаты. Насыпали внутренний вал, короткий, параллельно наружному. Но отныне всякий, желающий въехать в город, должен был тащиться от передовых ворот до внутренних не меньше трехсот шагов меж двух валов, на которых стояла внимательная стража. Пока – немногочисленная и всего лишь с луками. И камнями, которых было вполне достаточно, чтобы завалить рукотворное ущелье едва не доверху…

И все‑таки одной линии укреплений камбрийцам казалось мало. Здесь Немайн пришлось выдержать битву с Ивором, который заявил, что леди‑Хранительнице республики положено больше рвов и валов, чем какой‑то захудалой королеве – а те, бывало, и по девять колец друг за другом насыпали. Но его удалось утешить тем, что ни одно валлийское королевство не строило крепостных башен – у кого были, обходились римскими. А башен пришлось заложить аж три. Хотя сначала Немайн хотела отделаться одним донжоном на вершине холма. Но запас воды нужно было укрепить, а жить в водонапорной башне – врагу не пожелаешь. Сыровато!

Где две башни, там и три. Число правильное, а главное, две любые могут простреливать все пространство перед оставшейся. Две такой защиты не обеспечат, да и прикрытый частоколом дворик – тоже. А четыре – дорого. Продумали использование – и у каждой из башен оказались своя форма и характер. Одна – технологическая, водонапорная. Заодно часы и маяк. Вторая – жилая, а заодно оружейная и складская. Третья – именно, что третья. Пониже, потолще… Для важных людей и гостей, которых не пустишь в свой дом, а под рукой иметь желательно – добровольных и не совсем.

Жилье себе Немайн решила отвести наверху. Ей побегать немного казалось необидно, да и несложно – без одышки‑то. Зато Анна, увидев на плане помещения для учеников, грустно завздыхала. Что поделать – даже молоденькой этаж за этажом ножками наворачивать утомительно, а Анна, как ни храбрилась, девочкой заново не стала.

– Приступ лености? Хорошо. – Немайн, как всегда, все ставит вверх тормашками. – Повод для урока. Ты ведь ничего не имеешь против вершины, только ходить не хочешь, так? Так скажи мне – а что делают люди, когда идти не хотят или не могут?

– Едут…

Подъемник придумали быстро. Кто будет крутить барабаны, и спрашивать не стоило. Не люди же! Но выяснилось: запрячь трудолюбивую (хоть и халтурящую при стирке, как плохая служанка) речку Туи в нижнем течении трудно и нельзя. Трудно – как любую равнинную реку в устье. Вот так, навскидку, Немайн могла предложить только медленное колесо восточного типа. Клирик еще застал их работающими на Евфрате и Тигре. Несложные в изготовлении, но маломощные, они годились для подачи воды в оросительные системы – и только. Проблема была в том, что ради подъема воды на метр‑полтора эти колеса нужно заглубить на два‑три. А этого позволить себе нельзя. Глубин таких на реке нет. А те, что были, поменьше, называются фарватером – по ним корабли ходят.

Потому Немайн пришлось применить ветер, а чтоб не ждать у моря – и правда у моря! – погоды, озаботиться аккумуляторами. Водяными. Вокруг стройки начали подниматься деревянные башни ветряков.

Вот теперь город и потребовал крови! В тот день все пошло наперекосяк с самого утра, и в попытке исправить хоть что‑то Немайн пришлось немало посуетиться. В результате к полуденному отдыху и сама сида, и обе ученицы чуть дышали.

А ведь еще прошлым вечером ничего не предвещало неприятностей. Работы закончились с наступлением темноты, Немайн сидела с ученицами у окна единственного на весь рабочий поселок дома с окнами и дощатым полом. Эту хоромину, которую сида воспринимала как времянку, построили ради ее сына: тащить свою радость в дом с земляным полом Немайн наотрез отказалась. Теперь она хотя бы не слишком беспокоилась за живой сверток, что сладко сопел на коленях. Сытый. Отчасти – ее молоком. Только‑только появилось, но маленький уже сосет, а не просто пытается. Радость! Хотя ему пока не хватает. И боль не собирается никуда уходить. Так что, покормив сама, Немайн передает сына кормилице – для дальнейшей заправки. А сама бежит навстречу очередной неотложности. Но вечер выдался спокойный, так что сида и запахиваться не стала – достала зеркальце, принялась изучать груди. Во‑первых, потому, что надо, а во‑вторых…

– Красивые. Уже. А раз так болят, значит, еще растут. Уж следующих, Нарин, тебе не отдам.

И шутливо погрозила кормилице пальцем.

– Как скажешь, леди сида, – согласилась та. Другие дети Владычицы, что рожденные, что усыновленные, Нарин волновали слабо. А этот – он все‑таки немножечко ее. Сама носила, сама рожала, сама подарила холмовой, надеясь спасти от смерти. И выкормила тоже сама. Пусть сидовского молока сын попробовал – так ему Немайн матерью звать! Вот только… – Леди Немайн, а ты меня не прогонишь? Когда сама кормить будешь?

– Не прогоню. Не будешь кормилицей – будешь нянькой. У тебя хорошо получается.

Нарин заулыбалась. Знала – похвала заслужена. Нянька из нее хорошая. Получше, чем из самой сиды. Та в смысле ухода за детьми оказалась особой настолько серой, что оставалось только диву даваться! Хотя чего еще ждать от богини‑девственницы?

Немайн принялась зашнуровываться. Серое платье на груди сходилось уже с трудом. Пора отдавать Сиан. Вшить вставку в это чудо портновского искусства Немайн не решалась. И хотя младшей старшей сестре оно пока длинновато – пусть порадуется. Убрать подол не лиф перешивать – дело простое и недолгое. Эйре на полчаса работы. Вот и еще одна вещь Клирика ушла. Еще одно подтверждение, что она – сида Немайн, а не человек, яркая память которого осталась у нее в голове. Как же хорошо быть собой! Захотелось петь. Воровато покрутила ушами, повертела головой. Люди кругом. Даже если тихонечко запеть, под нос, – услышат. И как дотерпеть до вечера?

…Первым деянием по прибытии ко Кричащему холму стала топографическая съемка местности. Выглядело это крайне благочестиво: один человек держит простой крест, другой его рассматривает через приспособление, также оснащенное крестом, но кельтским, вписанным в окружность. Затем топографы были приданы землекопам – следить, чтобы уклон «мощеных рвов» будущей канализации был не меньше допустимого. Чтобы дрянь не задерживалась, а стекала в море. По этой же причине за качеством работы над формированием будущих коллекторов сида следила пристальнее, чем римский инженер за новой дорогой – а римские дороги пережили века.

Камень взяли из пещеры Гвина и с вершины холма. Ледниковые глыбы раскалили огнем, охладили уксусом. Вышло дымно, вонюче и совсем не так благочестиво, как топографическая съемка, но знакомо. Потрескавшийся камень раскалывали, поливая деревянные клинья водой. Те разбухали и разрывали валуны. А дальше в ход шли уже молоты и зубила. Камни требовалось точно подогнать друг к другу.

А там дошло и до башен. Которые начали расти на глазах. Все шло хорошо до этого самого утра! Началось – едва заря затеплилась. Сидовское засветло, когда Немайн выбралась из комнаты со спящими близ дверей ученицами умываться. Плотно сжав веки и размазывая по лицу пахнущее ивовыми почками мыло, сида еще успела подумать, что в погоне за новизной человек вечно повторяет прошлое: двадцать первый век с его моющими жидкостями оставил твердому мылу очень узкую нишу – а ведь некогда оно было самым распространенным. Вот только в седьмом веке до него не додумались. А потому снабдили чистоплотную сиду бочонком жидкой дряни, весьма ощутимо пованивающей рыбой. Потому как римская манера отчищать грязь маслом и пемзой ей пришлась решительно не по душе. При этом мыло у римлян было! И твердое. «При римлянах это были такие твердые лепешки», которые римлянки‑брюнетки пытались использовать для осветления волос. А хитрые британки, в том не нуждающиеся, нашли, что мыло меньше сушит кожу, чем сода, которой пользовались до того. А еще его оказалось удобно использовать при стирке в устроенной Кейром машине! Только предпочли жидкое. Настолько, что секрет твердого утеряли.