Я, Чудо-юдо - Мерцалов Игорь

Еще любопытно, что за неряха жил здесь до меня. Сплошной беспорядок. За чернила извиняюсь, но, если честно, виной твоя небрежность. Как я должен ядовитые отличать? Ты бы зашел, помог разобраться со складом, а то я шевельну что-нибудь не то, и весь остров на воздух пущу.

Чудо-юдо».

Вот так, сплошная забота об условиях труда.

Письмо исчезло мгновенно, но ответа я так и не дождался. Уже среди ночи, перед тем как идти спать, нацарапал еще одно, но котелок варил уже слабо, и я смутно помню только, что оно пестрело едкими и по большей части неуместными «не соизволите ли-с» и так далее, а подписал я его «искренне твое чудовище».

На следующий день подождал до обеда и на свежую голову сочинил письмо более обстоятельное и сдержанное, содержавшее искреннее недоумение пренебрежением работодателя в отношении трудящихся. Сломал два золотых пера и изорвал когтями четыре листа бумаги, в чернилах извозился так, что отмываться пришлось не меньше часа. Зато и натренировался в обращении с древним письменным прибором – хоть садись роман пиши.

Чтобы не томиться ожиданием, пошел на ближайший склад сортировать уже знакомые волшебные вещи. В те дни я еще не знал, что скоро накатит промозглая, штормовая зима, и рассчитывал в скором времени встречать новых купцов. Когда вернулся – в ларце меня ждало мое собственное послание, сложенное вчетверо, только теперь его украшали два высочайше начертанных слова: «Мне некогда».

«…Пойдем, братие, на полночь – уделъ Апета, сына Ноеви, откъго Православный Русский народъ сталъ еси. Взыдемъ на горы Кыевские възглядети на славный Днепръ, а пътомъ и на все Землю Руськую, отъ Киевы да Нова Города, отъ Нова Города до Володимера, отъ Володимера до Бряньчи и отъ Бряньчины по весямь руським сиротскыимъ…» [4].

Библиотека, занявшая один из жилых некогда срубов, и впрямь была шикарная. По примерным подсчетам в ней находилось не меньше тысячи пергаментных фолиантов в деревянных, обтянутых кожей переплетах с золотым тиснением, около полутора тысяч рукописных и печатных изданий меньшего формата из плотной, ломкой на вид бумаги, и около пяти тысяч свитков, хранящихся в деревянных тубах. Большинство трудов было иллюстрировано либо выполненными от руки невероятно искусными миниатюрами, либо – в наиболее свежих изданиях – гравюрами.

Наверное, библиотека и вправду могла удовлетворить любой вкус.

Здесь были Ветхий и Новый Заветы, агиографии: жития святых и удивившие меня «чудотворства», моления, хождения, видения, поучения, назидания, хроники, анналы, деяния, слова, повести, сказы, сказания, землеописания; правды и судебники.

Были научные труды по медицине, астрономии (или астрологии – разница не ощущалась), растениеводству, географии, металлургии, богословию, изобразительному искусству, гражданскому праву, архитектурному строительству, алхимии, риторике, ратному ремеслу, математике, любовному услаждению, геральдике, истории, демонологии, травоведению, философии, генеалогии, кораблестроению и даже предсказанию грядущего по картам Таро… Трактаты, суждения, размышления, описания, возражения, открытия и предикции [5].

Была поразившая мое воображение разновидность живописного альманаха – иконописный «Рублевский изборник».

Была литература художественная, драматургическая, эпическая и лирическая: романы, поэмы, стихотворения, повествования, оды, новеллы, сатиры, трагедии, басни…

Были в Радужной библиотеке династические хроники и филантропические утопии, чьи-то мемуары, эпистолярии – ставшие достоянием образованного человечества дневники и переписки, какие-то декларации и соглашения, даже чьи-то счета.

Это были книги на языке русском и добром десятке каких-то братско-славянских, на латыни и греческом, на английском, немецком, французском, арабском… А также предполагаю, на персидском, китайском, санскрите и как бы даже не на шумерском – по крайней мере, клинопись там точно была.

Я худо-бедно разбирал только русский и самые близкие, то есть наиболее братские славянские – это был еще во многом древнерусский, хотя и заметно продвинувшийся вперед по сравнению с языком «Слова о полку Игореве».

Вся остальная библиотека для меня сводилась к картинкам.

«От той Каялы великая беда была Русской Земле, а могла стать погибель, как вещал Иеремия Заточник в годы Ярославовы. Помнить надобно уроки разброда княжеского да неверия народного, посему учу: единая вера православная Русь спасла…»

Особенно трудные недели перед Новым годом (который я пропустил, потому что не обнаружил на острове ни одного календаря, а со счета дней, подсказанного Черномором, как назло, сбился) библиотека мне скрасила. Многие тексты были написаны языком простым и стройным, как, например, вот эти «Уроки безвременных лет». Встречались, конечно, и другие случаи. Скажем, «Задонщина», которая попалась мне в первую очередь, пестрела очевидными даже для меня орфографическими и синтаксическими ляпами, изобличавшими сильное желание и совершенное неумение автора работать со «старыми словесы». Особенно удивляло то, что «Задонщину» и «Уроки» не разделяло и полвека: Куликово поле упоминалось в «Уроках» как событие недавнее.

По всей видимости, литературный язык Руси проходил стадию становления, отфильтровывал отжившие свое грамматические излишества, проникался логикой четкого и ясного мышления – не вырождаясь при этом в набор сухих, безжизненных схем.

А вот что происходило с историей Руси в этом измерении, точно сказать не могу. К сожалению, знаний, полученных в годы учебы, не хватает даже для того, чтобы толком сопоставить обе линии развития, не говоря уже о выработке критического отношения к источникам. Кое-что, конечно, бросалось в глаза. Например, я вычитал, что в этом мире название Ледового побоища закрепилось за битвой, произошедшей не на Чудском, а на Псковском озере, и не в 1242, а в 1245 году, но объяснить эту разницу я не берусь.

По всей видимости, различия коренились где-то в начале тысячелетия, потому что к настоящему моменту Русь, часто именуемая в документах Московской, представляла собой сильную державу, покрывающую часть Литвы и Польши, практически хозяйничающую в Балтийском море, имеющую «уделы» (видимо, разновидности колоний) на побережье Черного моря и активно стремящуюся в воды Атлантики. Европейские государства еще не кристаллизовались, но уже считались самыми сильными Шведская, Английская и Бургундская короны (хотя последнюю, как сказал летописец, за истекшие сто лет «держали в руках три знатных рода и лапали шесть проходимцев»), значимыми – Норвежская, Испанская и Датская. Остальные короны тоже заставляли считаться с собой, но еще слишком часто переходили из рук в руки.

А нынче был год примерно 6950, ну, плюс-минус десять лет. От сотворения мира. Этот счет так и остался на Руси, хотя и счетом лет от Рождества Христова авторы владели легко. Мне все-таки пришлось поднапрячь память, чтобы сориентироваться, вспомнив позабытое со студенческой скамьи число 5508, составляющее разницу между этими летоисчислениями.

То есть, округляя, была где-то середина пятнадцатого века. Это уже потом Платон просветил меня, что я не так уж и ошибся в своих предположениях: встретились мы с ним в лето Господне 1445-е…

Можно понять, что, начитавшись, я страсть как захотел на все это посмотреть. Забродило в душе томление… А тут еще русскоязычные книги кончились, погода испортилась, лапы заныли – да лишний раз напомнили, что мне в таком обличье не только в культурные города, к самым распоследним дикарям соваться зазорно. И даже опасно.

С Рудей пытался говорить о Руси – он только плевался, фашист недоношенный. Но и о милом сердцу Фатерлянде что-то не спешил много рассказывать. По некоторым письменным свидетельствам и отдельным фразам рыцаря я догадался, что единой Германии на политической карте мира пока не наблюдалось (имелись в наличии только «единые духом», Саксония, Нордсаксония, в память о наголову разбитом ордене – Тевтония, а также Рейнландия, Тюрингия, Бавария, Швабия и еще кое-что по мелочи). Но нельзя не признать, фрицы держались молодцами. Между собой дрались редко, хозяйничали в западной части Польши, тревожили датчан, иногда ругались с силезцами, грызлись и мирились со шведами, всячески поддерживали латов, тоже принявших католичество, и ливонцев – небольшое, но вредное государство, которое образовалось на месте Ливонского ордена после его окончательного разгрома и подмяло под себя большинство племен эстов. Дважды крепко дрались с французами, один раз оставили за собой победу реальную, другой раз – моральную (я выяснил это, как-то попросив Рудю перевести парочку воинственных баллад из тех, которые он исполнял длинными штормовыми вечерами).