Отступники (СИ) - Дитятин Николай Константинович

— Спасибо, Рем.

— Это слово ранит меня как нож, — проговорил Рем, открывая и закрывая книгу. — Его придумали жалкие люди, не способные отплатить лучше… Ты рано радуешься. Престон, я уверен, что до башни мы не доберемся. Это единственная змеева причина, по которой я здесь. Учти это. Мне просто очень хочется увидеть, как именно ты будешь убегать от своей идеи. С причитаниями, навалив в штаны, или же молча, вынося полезный и жизнеутверждающий урок. Я знавал одного храмовника, так тот прославился тем, что из каждого своего похода за славой выносил полезный урок. Он убегал от всех. От бандитов, мародеров, чудовищ, зверей, пиратов, стражников, пьяных лесорубов и даже от веселящихся шлюх. Но каждый раз, простирывая свои портки, он говорил товарищам, что вынес очередной важный урок, и все ему сходило с рук, потому что опыт важнейшая штука в жизни.

— Ты это к чему? — спросил я, улыбаясь.

— К тому, что не затравлю тебя насмерть, если ты облажаешься, — объяснил Рем. — Хотя, может быть и затравлю.

— А что потом стало с этим паладином, господин Рем? — спросил я учтиво.

— Помер, — сообщил сухолюд небрежно. — Нарвался на некуморка и не успел убежать. Но умер не от когтей, а от страха. Некуморк его не тронул, потому что парень смердел как дыра в полу. Да… В башню мы, конечно, не в жизнь не попадем, но попытаемся, что бы ни одна шерстяная вша не смела сказать, что Рем Тан-Тарен не любит новых впечатлений. Чего ты скалишься? А? Тебе смешнее, чем мне?

— Переверни книгу.

— Что-что? — переспросил сухолюд высокомерно.

— Рем, что это вообще за книга?

— Это записи моей матушки, — сообщил Рем со значением и какой-то поразительно нехарактерной для него ноткой в голосе. — Ты знаешь, кто была моя матушка?

— Вероятно менадинка. Хотя… Ты как-то говорил, что тебя снесла драконовая цапля.

— Это по геральдике и по официальной родовой легенде, — возразил Рем нетерпеливо и с раздражением. — Так кем была моя матушка?

— Достойной женщиной.

— Много более достойной, чем ты, беглый аристократишка, представляешь. Но сверх того она была еще и ведуньей… С ней даже говорила раса Первенцев.

— Серьезно? — предвосхищено шевельнулся я.

— Если б она была здесь, она бы тебе ответила на их языке, — со снисходительной терпимостью сказал Рем. — А ты знаешь, как Первенцы умеют общаться через голову?

— Ментокинез?

— Я не название спрашиваю.

— Это все наши завистливые домыслы, — я пожал плечами. — По канонам Первенцы могут управлять Светозверем, но мы этого ни увидеть, ни понять не сможем. Первенцы вроде бы просто мысленно обращаются друг к другу и слова выкристаллизовываются у них в сознании в виде образов.

— Ага, — Рем пятерней проскрежетал по шевелюре. — Матушка моя многому могла бы научить ваших жалких фокусников, всех этих пожирателей маггической слизи. И эта книга, которую я держу именно так как нужно, является бесценным кладом ее мудрости. Здесь есть все, что нужно знать о диких колдунах. А ты что знаешь, Престон?

— Прочел пару научных трудов на эту тему за неделю, — сказал я, прислушиваясь к ночным шепотам. — И до этого больше светового цикла по крупицам собирал все, что можно было добыть.

— Ого! — хохотнул Рем, бросив мне один из амулетов. — Держи, заслужил. И что же, кости Первого, осталось в твоей думалке?

— Значит так, — я собрался с мыслями. — Колдун — это просто. Это такой человек, который может колдовать.

— Кость тебе в глотку, — захохотал сухолюд. — Отдавай назад мой амулет!

— Ты не дослушал, — сказал я терпеливо. — Это такой человек, который может колдовать, но не каждую минуту. Есть моменты, когда его сила усыхает, и тут уж с ним можно говорить на расстоянии в лезвие кинжала.

— И сегодня предвидится такой момент? — спросил Рем понимая.

— Да, — я, наконец, разглядел, то, что мне мерещилось вот уже несколько минут. — Ночи сейчас длинные, мы успеем. Но это мелочи. А вот сейчас нам расскажут кое-что действительно интересное.

Рем громко, с настроением высморкался в рукав и шумно поскреб клеймо. Параллельно он глядел как в темноте перемещаются тонкие черты человеческой фигуры, похожие на серебристую паутину оседающую на теле. Я поднялся и дал глубокого поклона в направление приближающегося призрака. Рем фыркнул, достал из вещмешка свою грязную потертую мелоду с четырьмя струнами, и принялся ее настраивать, исподлобья наблюдая, как Гелберт плавно вступает в кольцо света нашего костра. Как он отвечает мне не менее глубоким поклоном, и дарит его же Рему. Стаскивает с лица свою выходную шелковую маску, расправляет роскошные на два пальца вспархивающие усы, и, чуть досадливо отряхнув плечи от травяного пуха, садится у костра. Будучи в такие моменты, как всегда, в состоянии печально-восторженном и глубоко романтическом. Но более всего, конечно, Рем следил за тем, как распахивается широкий голубоватый плащ, и появляется тщательно скрученный сверток плотной, непроницаемой бумаги.

Я сел рядом с Гелбертом, не говоря ни слова подкинул сухого в костер, прокашлялся пивным перегаром, и натянутым, страдающим голосом продекламировал часть поэмы «Стук раненного сердца». В определенный момент Гелб тонко перехватил мою декламацию и закончил эпизод, чистым, — я позавидовал, — прополощенным мягкими маслами голосом.

— Отвратительно, Престон, — покачал усами Гелберт. — Я слыхал боевой рев диких вергонов и испытывал что-то вроде симпатии к их природной гармонии. А ты гадко их перевираешь.

— Пиво, — сказал я неистово.

— Венское?

— Лапанское.

— Более или менее… Почему не Фондо тысяча двести сорок пятого? Я к нему обычно примешиваю масло белых опал, и, как видишь, не даю фальшь.

— Так уж и фальшь, — засомневался я. — Вино я перестал пить год назад. А вот насчет масел… Грубею, брат Гелберт. Забываю ресурсы. Не мог бы ты по старой дружбе напомнить мне.

— Разумеется, — возликовал Гелберт, тут же наполняя мои руки розоватыми склянками. — Я как чуял. Ну конечно я чуял. Ты ведь глотаешь столько дряни…

— Ага, — я, щурясь, рассматривал красивые, а потому совершенно нечитаемые этикетки. — Рекомендации, рецепты, формулы?

— Сейчас, я тебе все объясню, — взялся Гелберт. — Вот это — масло вербины, питает связки. В сочетании с вытяжкой гори дает потрясающий бальзам от хрипоты и першения в горле… А вот это…

— Начинается, — кисло воскликнул Рем, выхватывая у Гелберта свой сверток. — Девочки, я вас умоляю, не залетите на ярмарке от какого-нибудь бродячего циркача, а то когда плодить будете, весь голосок на крик сорвете.

И он начал разворачивать подношение.

— Э, нет! — вздрогнули мы с Гелбертом.

— Вали со своим сыром подальше в лес, — сказал я угрожающе.

— И бумагу потом закопай поглубже в землю, — добавил Гелберт брезгливо. — А лучше сожги. Только воздай ей должное почтение, перед захоронением. Если б не она, я бы высох от этой вони. Кстати, я теперь тебе ничего не должен, согласен?

Рем бил по нам долгим презрительно-подавляющим взглядом, переступал с ноги на ногу, колупал ногтем узлы свертка, а потом, невнятно грозя и богохульствуя, бережно спрятал сыр себе в штаны, ближе к правому бедру.

— Вы… — начал он, скапливая у себя во рту всю союзную менадинскую и Авторитетсткую брань.

Гелберт сделал вид, что приготовился записывать, я прикладывал горловинки склянок к правой ноздре, и придирчиво вдыхал аромат масел.

И тут Рем заговорил.

Это был Сыр. Мы же с Гелбертом, и даже Рем, были лишь примитивными рычагами Первого, которые он создал лишь для того, чтобы вытворить этот Сыр. Это был Сыр. Мы же с Гелбертом, не принимали, не понимали, а главное, не хотели усвоить даже сотую часть Его первосущной мощи и мудрости, которую Он передает любому, кто решает принять его в самое себя, в нутро и душу. Этот Сыр был упомянут еще в древних менадинских скрижалях, вырубленных Ираном Бакараном на Безвершинных скалах. И что же мы? Что делаем мы, глупейшие из глупцов, слепейшие из слепцов, в тот миг, когда жрец Сыра собирается показать восход древней веры? Тьма… Горе… Безнравие… Серость…