Исповедь травы - Мазова Наталия Михайловна

– Так что можно я у тебя немножко поживу, Эленд? – тихим голосом довершает Имлаанд, краснея от неловкости. – Нелли говорит, что ты добрая…

– Погоди, – я кладу руку на хрупкое плечико. – Давай сначала разберемся, почему ты боишься войти в Круг. Тебя же послали твои родители, а родители не могут желать тебе ничего плохого.

– Наверное, не могут, – Имлаанд хлопает длиннющими ресницами. – Но лоини Арлетт тоже не желает мне ничего плохого, а она говорит – Круг отнимет мою свободу…

Так, эту песенку мы уже слышали и раньше. Ушельцы просто патологически помешаны на свободе. Причем свобода эта понимается ими прежде всего как независимость от любого долга и любой ответственности. И уж никоим образом не как «возможность самому определять пространство принятия решений», как учила меня Лайгалдэ.

– А почему ты считаешь, что Арлетт желает тебе добра? Она же для тебя абсолютно чужой человек.

– Меня хотели убить в одном из миров. Кричали – «нелюдь, нелюдь»… А она вступилась, отняла меня у толпы и помогла дойти сюда. Только говорит – мои родители не знают всей правды, потому и послали меня вот так. А правда в том, что Круг не только дает, но и отбирает взамен.

А вот это уже зацепка! Я быстро оглядываюсь на Арлетт, но та оживленно грузит своих адептов и не обращает ни малейшего внимания на нас двоих – Нелли уже снова убежала с кем-то общаться…

– А поподробнее не можешь объяснить, Имлаанд? Твои родители наверняка сами входили в Круг, когда были моложе, но ведь они не считают, что потеряли от этого нечто, иначе не послали бы тебя.

– Я попробую… Лоини Арлетт говорит – у каждого человека есть тень. И так должно быть, потому что не может быть света без тьмы и дня без ночи. Тень нужна, чтобы человек был в равновесии…

Блинн… Мать моя женщина, а ведь начало срастаться! Эти девчушки на лестнице, помнится, тоже размахивали каким-то Великим Равновесием.

– …Но раз это Круг Света, то он и хочет, чтобы люди служили только свету, и делает их как бы своими частичками. Лоини Арлетт сказала – винтиками в машине, но у нас нет машин, я плохо понимаю, что это такое… Вот, а для этого он отбирает у людей тень, и они уже ничего не делают неправильно, потому что знают, как надо. И им уже никогда не больно по-настоящему, а лоини Арлетт говорит – кому не больно, тот не человек.

– Имлаанд, – перебиваю я, – но почему бы не допустить, что Круг просто делает людей сильнее и умнее? Разве тебе не хочется этого?

– Да, но лоини Арлетт говорит – слабость есть тень силы. Отними слабость – опять нарушится равновесие. А только человек в равновесии по-настоящему свободен.

– Так ты боишься потерять свободу? – спрашиваю я как можно ласковее, хотя внутри меня все уже кипит от ярости. Так бы и натравила Стражей на эту Арлетт, но это называется «настучать» и является поступком в высшей степени неспортивным…

– Нет, я даже не этого боюсь. Просто лоини Арлетт еще сказала, что люди на самом деле делятся на простых и вольных. На тех, у кого можно отобрать свободу, и на тех, у кого нельзя. Первых намного больше, и они, выходя из Круга, даже не замечают, что утратили что-то. А вольные в Круге просто сходят с ума, – Имлаанд опускает глаза и договаривает еле слышно: – И я – из вольных. Лоини Арлетт говорит, что только поэтому и спасла меня, что я – как все они, а не как простые люди…

Мне приходится укусить себя за руку, чтобы сдержаться. Нет, методика вербовки адептов поражает своим изяществом – страх либо сойти с ума, либо оказаться не в числе избранных… Так, я спокойна, я очень спокойна, я не хочу набить морду Арлетт, морду Арлетт набью не я, это сделают и без меня! А я пока буду решать логическую задачку: как объяснить, что такое принцип копирования, детенышу из мира без машин?

– Знаешь, Имлаанд, Арлетт, кажется, тоже знает не все. Давай я тебе попробую объяснить. Ты ведь доверяешь мне?

– Ага, – улыбается Имлаанд. – У тебя глаза, как у моей старшей сестры.

– Так вот, если ты прочитаешь книгу, ты ведь возьмешь из нее нечто. Возьмешь знание, и оно будет уже в двух местах – в книге и у тебя в голове. Но ведь от этого знания в книге меньше не станет, и ее сможет так же взять и прочитать любой другой человек. А теперь представь, что в ту же книгу забралась мышка. Она не будет читать книгу, а просто съест страницу из нее. При этом она тоже получает нечто – пищу себе в брюшко, – но книги становится меньше. Понимаешь?

– Конечно, понимаю, – кивает Имлаанд. – Это очень просто.

– А теперь пойми: Круг Света читает входящих в него, а вовсе не ест. Он получил то, что могли дать ему твои родители, и взамен дал им новые возможности. Но ни его, ни их от этого меньше не стало. Так как же он может что-то отобрать у тебя, будь ты хоть трижды из вольных?

Имлаанд морщит лобик в задумчивости.

– Ты говоришь так, что хочется верить. Когда народ разойдется, я обязательно спрошу у лоини Арлетт, что она думает по этому поводу.

– Спроси, – улыбаюсь я. – Но что ты будешь думать, если она скажет тебе, что я говорю неправду?

– Тогда… Тогда решить смогу только я. Ведь проверить, кто из вас лжет, я не в состоянии.

– Вот и правильно, – я не отказываю себе в удовольствии прикоснуться к пушистым волосам. – Так всегда и поступай – учитывай чужое мнение, но решай самостоятельно. И на всякий случай запомни мой адрес: сектор Девы, улица Седьмая Сосновая, дом шестьдесят шесть, на девятом этаже спросить мадам Гру, а потом Элендис…

Имлаанд уходит, и теперь я могу не сдерживать более своих эмоций. Трать-тарарать-тарарать и еще раз трать! Если и Маэстине этим закомпостировали мозги – неудивительно, что в Круг Света ее на аркане не затащишь. Сколько я помню, моей милой сестрице всегда нравилось думать, что она не такая, как все, а лучше, талантливее, в общем, избраннее.

Арлетт тем временем берется за кесмину и начинает что-то вопить – разумеется, тоже о Свободе и Равновесии. Что-то типа: «Дайте белому лебедю черную песню, дайте черному ворону белое небо» – слова абсолютно не запоминаются, напор же такой, что удивительно, как с потолка штукатурка не сыплется. О боги мои, ну где же эта паршивка Маэстина, за какие грехи вы заставляете меня терпеть еще и это!

«Странник, ты чего такой грустный?» – «Я букву „т“ потерял…» Почему им всем так нравится быть проклятыми?!

– …Что с тобой? – я и не заметила, как ко мне подкралась эта девчонка в черной шляпе. Похоже, одна из самых верных адепток Арлетт – насколько я помню, та приняла сигарету именно из ее рук. – Тебе плохо?

– Нет, – бросаю я сквозь зубы. – Просто я не в силах слушать эту песню! «Дайте, дайте…» серому страусу красные ноги, блинн!

Глаза девчонки неожиданно загораются странным блеском:

– Я знаю, тебе больно, – произносит она с какой-то неестественной интонацией. – Но ты все равно слушай, слушай – и тебе станет лучше!

Внезапно она умолкает, окидывая меня странным взглядом. Конечно, от местного стандарта «унисекс» мой внешний вид отличается весьма сильно – широкие черные брюки, корсаж на шнуровке, россыпь браслетов и ожерелий и искрящаяся лента на голове…

– Ты слишком красива, – никогда прежде я не видела у человека такого взгляда – одновременно зрячего и слепого. – Ты не человек, да? Ты не такая, как все люди?

– А если и так, что с того? – О Господи, неужели она учуяла во мне одну из Братства?

– Я знаю, – словно в трансе, повторяет она. – Не бойся меня, леди – я выпью твою боль. Я помогу тебе!

Я стискиваю зубы. О нет, только не это – четыре года небеса хранили!!! Но уже поздно – она скользнула рукой по моему обнаженному плечу и крепко стиснула мою ладонь…

Вынужденное отступление: хотите знать, после чего я на всю жизнь перестала верить в жалость?!

…Тогда мне едва-едва исполнилось восемнадцать. Был благословенный конец лета, пора урожая, тягучие золотые дни сразу после Дня Благодарения. Время меда, вина и яблок. Яблок в тот год уродилось на удивление много, крупных, ароматных, с нежной полупрозрачной кожицей – не белой, не желтой, не зеленой, а понемножку всего… И мы с Ауре почти непрерывно ели эти яблоки, и любили друг друга на яблоках, насыпанных для переборки на пол большого деревянного сарая…