Звездные раны - Алексеев Сергей Трофимович

Спустя месяц после этого Насадный однажды застал Рожина за делом, в общем-то привычным для бывшего аспиранта: он вязал свитер. Это была его коронка – вязать во время раздумий, ожиданий или в дороге, к чему все давно привыкли. Тут же академик обратил внимание на очень знакомый цвет толстых шерстяных ниток. А в углу еще стояло два мешка отмытой и прочесанной длинноволокнистой шерсти…

Старый сподвижник даже не отрицал, где взял столь необычный материал, и когда Насадный допек его вопросом, зачем он это сделал, Рожин ответил определенно:

– У меня будет единственный в мире свитер из мамонтовой шерсти! Понимаешь? Ни у кого такого нет и вряд ли когда будет. Единственный – у меня! Даже у тебя не будет!

Тогда академик посчитал это за блажь, за простое желание иметь нечто эдакое, чего действительно нет в мире ни у кого.

И скоро простил…

Сейчас тоже следовало простить…

– Ну, так ты согласен на мировую? – спросил он, вспомнив, что оригинальным свитером Рожин попользовался недолго: жадная до древностей питерская моль сожрала его на второе лето…

– Неужели ты согласен на мировую после того, что я сказал?

Святослав Людвигович вылил остатки шампанского в фужеры, поставил бутылку под стол.

– Поедем, посмотрим настоящую звездную рану. Последнюю на сей раз.

– Насадный, я тебя ненавижу. – Бывший аспирант опрокинул свой фужер, разлив вино по столу. – Если бы ты знал, как я тебя ненавижу!

Шампанское подтекло под доллары, разбросанные веером…

Академик собрал деньги, скрутил их в трубку и забил в карман Рожина.

– Это твоей жене. И попробуй вякни!..

– Ладно, возьму, – согласился тот. – Но ты все равно дерьмо. И тоже никому не нужен! И хорошо, что я тебе сегодня сказал все в глаза.

– Легче стало?

– Ну ты и скотина, Насадный! Да пошел ты!.. – Рожин схватил плащ и бросился вертеть ручку замка.

Академик стоически дождался утра и позвонил Рожину. Трубку взяла его жена, Вера Максимовна.

– Если твой муж проспался, то дай ему трубку, – попросил он.

– Миша сегодня ночью умер, – услышал в ответ. – Инфаркт… До больницы не довезли…

Известие потрясло его сильнее, чем информация о проданном городе. Академик тотчас же решил ехать к вдове Рожина, но тут позвонил покупатель – «искусствовед», отваливший за картины огромные деньги, и, извиняясь, стал просить о встрече, дескать, каменные панно произвели огромное впечатление на его друзей и особенно на шефа, который хочет лично посмотреть панно и кое-что приобрести, и что они уже подъехали к его дому и стоят у подъезда – можно выйти на балкон и в том убедиться.

Академик как-то пропустил мимо ушей, что ценитель назвал его фамилию, хотя Святослав Людвигович не представлялся и никаких надписей на панно не оставлял. Ошеломленный неожиданной смертью старого сподвижника, он не сумел отказать сразу и решительно, позволил уговорить себя, вернее, не нашел аргументов, чтоб избежать встречи, а рассказывать о своем горе чужим людям он не любил.

Короче, уже через пять минут по квартире бродили какие-то люди, рассматривая каменные картины и экспонаты минералогического музея. Кто из них был вчерашний покупатель и кто шеф, Насадный так и не различил, впрочем, это было и не важно: из головы не выходила мысль о скоропостижной кончине Рожина, к тому же он вдруг осознал, что остался на свете один, как перст. Жена умерла семь лет назад, дочь вышла замуж за иностранца и уехала в Канаду, с родственниками более дальними давно потеряна связь…

Покупатели около часа кружились по квартире, затем пили кофе, совещаясь, и наконец сделали выбор – панно «За час до свадьбы», где не искусный творец, а сама природа изобразила невесту в подвенечном платье перед зеркалом (и труда-то было: правильно распилить глыбу, заделать и зашлифовать стык двух плит). Цену назвали фантастическую – двадцать пять тысяч долларов, однако картину сразу не взяли, обещали, что послезавтра приедет специальный человек с деньгами, расплатится и заберет. Этот факт наконец-то дошел до сознания, и Насадный категорически отказался, поскольку на послезавтра были назначены похороны. Любители каменной живописи не настаивали, согласились подъехать через три дня и, оставив крупный задаток без всякой расписки, уехали.

После похорон и общих поминок в столовой института самые близкие поехали к Рожину на квартиру и по просьбе вдовы остались там до утра. Нарушая ритуал, пели под гитару любимые песни Михаила, смотрели альбомы с фотографиями из многих экспедиций, вспоминали и разъехались, когда заработало метро. Академик так и не рассказал никому о предсмертной исповеди покойного – не подвернулось случая, да и не к месту было вспоминать о тяжком и так в слишком скорбной обстановке.

Он не спал уже три ночи и потому, едва войдя в квартиру, рухнул на диван не раздеваясь. Тускнеющий его взор в последний миг уловил некое изменение обстановки, диссонанс вещей и предметов, но сон уже помутил рассудок и через мгновение вообще отключил его. Точнее, переметнул во времени, и академик очутился в латангском аэропорту, в деревянном здании, где узкий и длинный зал ожидания с авиационными креслами буквально шевелился от обилия тараканов. Снился ему он сам и покойный Миша Рожин; будто сидят они рядом, дремлют и слушают аэродинамический вой пурги. И тут из давно заглохших динамиков вдруг прорывается голос диспетчера, но слышно не объявление рейса, а песня, которую только что пели на поминках – «Надежда». Но никого не разбудила эта чудесная песня и нежный голос Анны Герман; как спали, так и спят пассажиры примерно двадцати посаженных в Латанге рейсов. Всего около тысячи человек! Спят вповалку, среди тараканов, кто может – сидя, а кому вообще не досталось места – стоя, по-лошадиному, только головы валятся влево, вправо, будто у заморенных блокадных головастиков. И тут вскочил Рожин и заорал, как армейский сигнал тревоги:

– Люди! Мать вашу!.. Слушайте! Слушайте песню! Это же «Надежда»! Хватит спать, люди!

От его рева Насадный подскочил, слетела дрема – под ногами враги ненавистные – крылатые облюбовавшие Арктику насекомые, коричневые твари, – начал топтать их унтами, слыша характерный хруст, будто по жареным семечкам ходил!

И нечаянно наступил на руку мальчишки, откинутую в глубоком сне. Казалось, раздавил, но ребенок не проснулся, только сжал ладошку в кулачок. Он заглянул ему в лицо и внезапно узнал себя – питерского блокадного головастика. Так уже было: он спал на полу бомбоубежища, и кто-то в темноте наступил на руку…

Он склонился над мальчиком, бережно убрал его руку из-под ног и долго гладил кулачок, пока он не ослаб и прощенно не разжался.

Потом только огляделся – мать моя! – откуда столько народу?! Вроде бы засыпал в полупустом зале…

Этот сон вовсе и не был сном. Однажды с Рожиным – а дело было в семидесятом, когда возвращались из первой официально настоящей экспедиции, – они отдали «генеральские» билеты женщинам, геологам-поисковикам, которые рвались домой, в Питер. И последний Ил-18 стартовал из Хатанги под самый занавес двухнедельной пурги, а они остались истреблять отвратительных, мерзких насекомых…

По истечении первой недели Насадный впал в анабиоз, когда сон и явь спрессовались в единый конгломерат, поэтому оглушающий крик Рожина прозвучал как будильник.

Из динамиков несся чистый, завораживающий голос Анны Герман: «Надежда, мой компас земной…»

– Вставайте! Слушайте песню! – все еще гремел старый сподвижник. – Хватит спать! Замерзнете!

Проснулся лишь один мальчик под ногами, сел и завертел головенкой. Тогда Рожин закричал в отчаянии:

– Грабят! Держите карманы! Воры, вокруг воры! Эй, куда потянул кошелек?! Вставайте, у вас все украли!

Тысячная человеческая свалка мгновенно встрепенулась, ожила, а Михаил сел в свое кресло и засмеялся. И мальчик засмеялся…

Голос покойного все еще стоял в ушах, когда Святослав Людвигович проснулся в своей квартире на Петроградской. И еще подумал – к ненастью, и ветер услышал, завывающий между домов. За окнами серела гаснущая белая ночь, и в сумеречном ее свете перед глазами оказалась стена, забранная от пола до потолка остекленными шкафами.