– Нет! – сказал Теоден. – В смутный предрассветный час я усомнился в тебе, но теперь нам расставаться не с руки. Я поеду с тобою, если таков твой совет.
– Я хочу как можно скорее поговорить с Саруманом, – объяснил Гэндальф. – А он – виновник всех ваших бед, и слово теперь за вами. Но уж ехать, так ехать немедля – сможете?
– Воины мои утомлены битвой, – проговорил конунг, – да и сам я, по правде сказать, тоже очень устал полсуток в седле, а потом бессонная ночь. Увы, старость моя неподдельна, и не Гнилоуст нашептал ее. От этого недуга исцеленья нет, тут и Гэндальф бессилен.
– Что ж, пусть все, кто поедет со мной, сейчас отдохнут, – сказал Гэндальф. – Тронемся ввечеру – да так оно и лучше, а впредь мой вам совет: таитесь, действуйте скрытно И поменьше людей бери с собой, Теоден, – не на битву едем, на переговоры.
Отрядили гонцов из числа тех немногих, кто остался цел и невредим; на самых быстрых скакунах помчались они по ближним и дальним долам и весям, разнося весть о победе; и повелел конунг всем ристанийцам от мала до велика снаряжаться в поход и поспешать к Эдорасу на боевой смотр – через двое суток после полнолуния. Он взял с собой в Изенгард Эомера и двадцать дружинников. А с Гэндальфом поехали Арагорн, Леголас и Гимли. Гном, несмотря на рану, не пожелал отстать от своих.
– Удар-то пустяковый, пришелся вкось по шлему, – сказал он. – Да если я из-за каждой поганой царапины…
– Сейчас попробуем подлечить, – прервал его Арагорн.
Теоден вернулся в Горнбург и опочил таким безмятежным сном, каким не спал уж много лет. Легли отдыхать и те, кому предстоял с ним далекий путь. А остальные – все, кроме тяжелораненых, – принялись за дело, ибо надлежало собрать под стенами и в ущелье тела павших и предать их земле.
Орков в живых не осталось, и не было числа их трупам. Но многие горцы сдались в плен; в ужасе и отчаянии молили они о пощаде. У них отобрали оружие и приставили их к работе.
– Отстроите вместе с нами заново то, что разрушали с орками, принесете клятву никогда более с враждою не переступать Изенских бродов и ступайте себе восвояси, – сказал им Эркенбранд. – Саруман обманул вас, и дорогой ценой расплатились вы за вашу доверчивость, а если б одержали победу, расплатились бы еще дороже.
Дунландцы ушам своим не верили: Саруман говорил им, что свирепые ристанийцы сжигают пленников живьем.
Подле Горнбурга посреди поля насыпали два кургана: под одним схоронили вестфольдцев, под другим – ополченцев Эдораса. У самой стены был погребен главный телохранитель Теодена Гайма – он пал, защищая ворота.
Трупы орков свалили поодаль, возле опушки новоявленного леса. И многие тревожились, ибо неведомо было, что делать с огромными грудами мертвечины: закапывать – хлопотно, да и некогда, сжечь – недостанет хворосту, а рубить диковинные деревья никто бы не отважился, если б Гэндальф и не запретил строго-настрого даже близко к ним подходить.
– И не возитесь с трупьем, – велел он. – К завтрашнему утру, я думаю, все уладится.
Еще далеко не закончено было погребение, когда конунг со свитой изготовились к отъезду. И Теоден оплакал своего верного стража Гайму и первым бросил горсть земли в его могилу.
– Великое горе причинил Саруман мне и всему нашему краю, – молвил он. – Когда мы с ним встретимся, я ему это попомню.
Солнце клонилось к западному всхолмью излога. Теодена и Гэндальфа провожали до Гати – ополченцы и вестфольдцы, стар и млад, женщины и дети, высыпавшие из пещер. Звонко разливалась победная песнь – и вдруг смолкла, ибо угрюмые деревья внушали страх ристанийцам.
На опушке кони стали: им, как и их всадникам, не хотелось углубляться в лес. Недвижные, серые, зловещие деревья стояли в туманной дымке, их простертые ветки растопырились, точно лапы, готовые схватить и впиться, извилистыми щупальцами застыли корни, а под ними зияли черные провалы. Но Гэндальф тронулся вперед, и за ним последовали остальные, въезжая один за другим под своды корявых ветвей, осенявших дорогу из Горнбурга, а она оказалась свободна, рядом с ней текла Ущелица, и золотистым сиянием лучились небеса. А древесные стволы по обе стороны уже окутывали сумерки, и из густеющей мглы доносились скрипы, треск и кряхтение, дальние вскрики и сердитая безголосая молвь. Ни орков, ни лесных зверей не было.
Леголас и Гимли ехали на одной лошади и держались поближе к Гэндальфу, а то Гимли сильно побаивался леса.
– Душно как, правда? – сказал Леголас Гэндальфу. – Нас обступает безысходный гнев. Слышишь, воздух трепещет?
– Слышу, – отозвался Гэндальф.
– А что сталось с несчастными орками? – спросил Леголас.
– Этого, я думаю, никто никогда не узнает, – отвечал Гэндальф.
Какое-то время они ехали молча, и Леголас все поглядывал по сторонам: если б не Гимли, он бы охотно остановился и послушал лесные голоса.
– Ничего не скажешь, чудные деревья, – заметил он, – а уж я ли их не навидался на своем веку! Сколько дубов знал от желудя до кучи трухи! А что, никак нельзя немного задержаться? Я походил бы по лесу, вслушался бы в их разговор, может, и понял бы, о чем речь.
– Нет-нет! – поспешно возразил Гимли. – Оставь их в покое! Я и так понимаю, о чем речь: им ненавистны все двуногие, вот они и переговариваются, как нас ловчее ловить и давить.
– Нет, не все двуногие им ненавистны, это ты выдумываешь, – сказал Леголас. – Ненавидят они орков, а до эльфов и людей им дела нет, они и не знают, кто мы такие. Откуда же? Они нездешние, они родились и выросли в лесной глуши, в тенистых ложбинах Фангорна. Так-то, друг мой Гимли, фангорнские это деревья.
– Ну да, из самого, стало быть, гиблого леса в Средиземье, – проворчал Гимли. – Спасибо им, конечно, здорово помогли, но не лежит у меня к ним душа. Любуйся на них, коли они тебе в диковинку, а вот мне и правда такое привелось увидеть! Что там все леса и долины на свете! До сих пор не нарадуюсь.
Говорю тебе, Леголас, чудной народ эти люди! Под носом у них диво дивное, на всем Севере не сыщешь подобного, а они говорят – пещеры! Пещеры, и все тут! Убежища на случай войны, кладовки для припасов! Друг мой Леголас, да знаешь ли ты, какие хоромы сокрыты в горных недрах возле Хельмова ущелья? Проведай об этом гномы, они бы стекались сюда со всех концов земли, чтобы только взглянуть на них, и платили бы за вход чистым золотом!
