Мнемосина (СИ) - Дьяченко Наталья

— Вы с матушкой торопите события, — запротестовал Николай Ильич.

— Из собственного опыта скажу вам: я так долго откладывал женитьбу, что в итоге уже не смог примирить свой образ жизни к вторжению иного человека. Но вам не следует повторять моих ошибок. Пока вы молоды, привычка к одиночеству еще не укоренилась в вас.

— Отнюдь не привычки тому виной. Я был бы рад разделить жизнь с близким по духу человеком, однако я писал вам о кошмарах, которые к моему стыду частенько меня посещают. Я буду чувствовать себя в высшей степени неловко, если мой недуг доставит неудобство кому-то еще.

— Да-да, вы рассказывали о случае, послужившем причиной кошмарам — и Иван Федорович принялся пересказывать наизусть, обнаруживая безупречную память. «Я находился в окопе, когда прямо на меня сверху прыгнул враг. Он был самый настоящий гренадер: высоченный, крупный, с соломенного цвета волосами и оспинами на лице. Сам не знаю как, я успел выставить штык, на который враг и наткнулся; штык пробил его насквозь, гренадер рухнул, своим немалым весом придавив меня к земле. Из-за ограниченности пространства мне никак не удавалось вывернуться, оставалось лишь слушать, как вокруг кипит сражение, в котором я не мог принимать участия. Однако и после битвы мое положение не претерпело изменений. Рядом не осталось никого, кто услыхал бы мои мольбы о помощи, а сам я был недвижим, придавленный к земле телом поверженного врага. Я дергался и кричал, но все мои потуги высвободиться из этого страшного плена оставались тщетны.

Так я пролежал несколько часов. Убитый начал коченеть, и тошнотворный запах смерти забивал мои ноздри и пропитывал одежду. Вследствие этого дурмана и вследствие теснейшего соприкосновения наших тел мне начало чудиться, будто границы между мной и покойником стираются, я сам точно оборотился трупом: руки и ноги мои затекли до бесчувствия, шея онемела, ведь мне постоянно приходилось отвращаться от смрада. Не стану утомлять вас описанием мыслей, что я передумал, и молитв, какие шептал тогда.

Верно, я так и остался бы в том окопе навечно, кабы не явилось подкрепление. Криками мне удалось обратить на себя внимание. Меня отпоили крепким чаем пополам с водкой, и я скоро пришел в себя. Но часы, что я провел в невольном единении с мертвецом, сходя с ума от невозможности подняться, навсегда отпечатались в моем сознании. Мне стали являться кошмары. В своих снах я непременно лишался возможности шевельнуться, был беспомощнее спеленутого младенца, точно похороненный заживо. И этот запах — сладковатый тлен разложения преследовал меня даже наяву. Мои крики будили товарищей, поэтому до самых холодов я старался засыпать вне людского жилья. В последнем, кстати, есть и немалая польза — теперь я могу похвастаться отменным здоровьем. После ночлегов под открытым небом никаким хворям я не по зубам».

Память человеческая — явление удивительного свойства. Художнику без нее обойтись просто немыслимо. Игру света и тени в листве, пыль, летящую из-под конских копыт, радугу после грозы, нельзя скопировать с натуры[3]. Истинная красота мимолетна, и тем рождает волшебство. Не будь у вас таланта тотчас и безусловно запоминать увиденное, вы никогда не смогли создавать свои полотна. Недаром древние греки поклонялись Мнемосине. Рыжекудрая титанида считалась матерью девяти муз, и это означало, что наука и искусство порождены способностью помнить. Благодаря Мнемосине приобретенный опыт навсегда остается с нами и руководит дальнейшей нашей жизнью. Кем были бы мы, не имея памяти? В какой тьме брели, обреченные вновь и вновь спотыкаться на одних и тех же камнях? Известны истории о людях, потерявших память. Они переставали быть собой, утрачивали свое я. Они готовы были на любые жертвы, чтобы память вернулась к ним. Но порой груз воспоминаний становится непомерным, и мы мечтаем об избавлении от него. Тогда на помощь приходит Лета — дочь раздора, сестра смерти и сна. Для греков память являлась непременным атрибутом жизни, ведь умершие были беспамятны. Memini, ergo sum[4].

Знаете, ситуация, в которой вы очутились, напомнила мне кое-что. Один человек, военный, как и вы, написал мемуары. Мне посчастливилось приобрести копию рукописи, — и Иван Федорович протянул племяннику заранее прибереженную для этого случая тетрадь в кожаном переплете. — Возьмите, я сохранил ее для вас.

Затем разговор между дядей и племянником перешел на другие темы, тетрадь же осталась лежать на столике возле дивана, откуда Николай Ильич забрал ее, отправляясь ко сну, когда камердинер принялся стелить барину постель под скрещенными саблями, — хозяин давно уже не только работал и ел, на даже спал в кабинете, сделав его таким образом местом своего постоянного обитания.

Гостя проводили в комнату, какую он занимал обычно, оставаясь у дяди. Здесь не произошло изменений. Стены по-прежнему были обиты светлым атласом, хотя в моду давно вошли бумажные обои с акварелями, на своих местах осталась мебель из осветленного дуба и бронзовые пухлощекие амуры. Пол укрывал с детства знакомый Николаю Ильичу ковер, порядком потускневший и приобретший новые потертости. Устроенная на антересолях, комната имела низкий потолок, в небольшое окно днем открывался прекрасный вид на парк, а ночью по стеклу тихо стучали ветви черемухи.

Раздевшись, Николай Ильич лег на широкую кровать с пуховыми одеялами, но сон бежал от него. Отставной военный перебирал события минувшего дня, отмечал изменения дядиной внешности, свидетельствующие о неумолимом течении времени, обдумывал услышанное и особенно последствия, какие повлечет за собой принятие им наследства. Мысли эти, вкупе с радостным возбуждением от возвращения в родные места нимало не способствовали сну. Наконец, уставши ворочаться с боку на бок, Николай Ильич зажег свет, раскрыл врученную дядей тетрадь и погрузился в чтение.

II. В армии. Неожиданное предложение

Пусть манит шарманщик счастливым билетом,

Что толку в бессмысленных сладких речах.

Мне вера защитой, пока эполеты,

Как божьи ладони, лежат на плечах.

Заря наколдует малиновый отблеск,

И небо светлее уже впереди.

От страха спасет офицерская доблесть,

От пули — святой образок на груди.

Нателла Болтянская

Нас с тремя моими сестрами растили няньки и гувернеры. Батюшка наш, мужчина дородный и крепкий, после одной из своих деловых поездок внезапно тяжко занемог, а оправившись рассудком сделался слабее ребенка. Помноженное на немалую физическую силу состояние его доставляло нам порядком хлопот. Он то просиживал часами, водя смычком по струнам скрипки и терзая наши уши невыносимой какофонией, то вдруг резко, без каких-либо видимых предвестий впадал в буйство: топал ногами, сквернословил, швырял в нас все, что попадало под руку. Матушка, сочетавшаяся браком по любви, жалела отца, но даже она видела, что в человеке, изо дня в день тиранившем наше семейство, не осталось ничего от того, за кого она выходила замуж. Тогда она замкнулась в своем горе, предоставив нас попечению слуг, нанятых учителей, а частенько — самим себе.

Однако в моей жизни состоялось знакомство, примирившее меня с сумасшествием отца и безразличием матери. Недалеко от усадьбы, где я родился и рос, на пригорке, среди тоненьких свечек берез стояла церковь, в настоятеле которой я обрел второго отца. С этим невысоким сухопарым человеком у нас зародилась взаимная приязнь. Стремясь подражать своему кумиру, я перенимал от него куда больше, чем от гувернеров.

Я приобрел обыкновение начинать и заканчивать день молитвой и читал жития святых, чьи славословия особо запомнились мне. В постные дни я просил готовить мне рыбу, а по воскресеньям посещал службу. Вместе с отцом Деметрием я навещал одиноких, или больных, или по иным причинам неспособных позаботиться о себе крестьян. Стыдясь собственной нищеты, я оставлял им остатки еды с нашего стола, старые вещи, прежде носимые отцом и сестрами, неуместные для работы на земле и слишком вычурные, чтобы надевать на деревенские праздники, а порой наскребал несколько монет самого низшего достоинства, больше мне, их барину, нечего было им дать.