Рукопись Бэрсара - Манова Елизавета Львовна

Он верил мне — и не верил, доверял — и опасался, мы ссорились, спорили, с трудом понимали друг друга — и всё-таки я был рад, что в этот жестокий час пришлось работать с Асагом, а не с Баруфом.

Нет, на Баруфа я не сердился. Я искренне восхищался его безупречной игрой. Он знал, что делал, когда оставлял меня в Квайре.

Я не знал о Братстве? Это понятно: оно пока не входило в игру. Уж слишком оно тугодумно, инерционно, и слишком завязано на Садан. А у Баруфа каждый знает лишь столько, сколько ему положено знать. Обижаться на это? Глупо. Баруфа не изменить. Проклятый отпечаток Олгона, когда не можешь верить и тем, кому не можешь не верить.

Да, он должен был покинуть страну, спасая хрупкое равновесие, и он мог себе это позволить, ведь все рассчитано и учтено. Все, кроме столицы. Квайр был и оставался опасным местом, здесь сошлись две неуправляемые силы: Братство и охранка Симага. То, что не сделали века угнетения, могут сделать недели террора; пружина и так слишком зажата, пустяк — и все полетит к чертям.

Он подсадил меня к Братству.

Нет, он вовсе не жертвовал мной. У меня была возможность и выжить.

Да, он не сказал мне ни слова. Знай я, в чём дело, я бы полез напролом, — и уже лежал бы под снегом в каком-то овраге. Да, он знал, что я пойду к Таласару и заставлю Братство следить за мной. Интересно, остальное он тоже предвидел?

Все я понимал и все мог оправдать, только вот легче не становилось. Я не жажду лидерства и готов подчиняться Баруфу — но быть куклой в его руках? Да нет, хватит, пожалуй.

И ещё одно придавило меня: я понял, наконец, что такое Церковь. Не вера, скрашивающая тяготы жизни, не вечный набор молитв и обрядов, а каркас, скрепляющий плоть государства, то, что определяет жизнь человека от рождения до могилы. Она не была безвредна и в Олгоне — здесь она подчинила все. Она властвовала во дворцах и в избах, в быту и в науке. Любознательным она оставила философию и теологию, на естественные же науки был положен железный запрет. Медицину она свела к шарлатанству, астрономию к гаданию по звёздам, химию — к колдовству, физику — к многословным рассуждениям о душах предметов и об отношениях этих душ.

Сомнение в общепринятом могло идти только от дьявола, вот так и рассматривался всякий эксперимент. Опытный путь вёл прямиком к смерти; одних она убивала собственными руками, других — руками озверевшей от страха толпы. Исключений не было, никакого просвета, и будущее как-то не радовало меня.

Там, в лесу, под уютное молчание Эргиса, я наивно пытался рассчитать свою жизнь. Если я доживу, если мы победим, я оставлю Баруфа на самой вершине власти, отберу способных ребят — и буду учить. Сначала азы: основы механики и оптики, минимум теории, зато каждый шаг подтверждён или опровергнут экспериментом. Из предыдущего опыта вытекает каждая мысль и порождает новый опыт. Никаких переваренных знаний, просто все время чуть-чуть подталкивать их, заставлять до всего доходить своим умом. Я ведь это умею: немало моих ребят честно заняло своё место в науке, хоть для славы мне хватило бы и одного Баяса.

Очень смешно? Теперь я понял, как это смешно. Стоит начать — и Церковь станет стеной на пути. Не поможет ни хитрость, ни притворство — всё равно она прикончит меня, а со мною всех тех, кого я успел разбудить.

Баруф? А чем он мне может помочь, даже если мы победим? Враги внешние и враги внутренние, ненависть знати, оппозиция армии, где все командиры — аристократы, могучая прокеватская партия и сам Кеват, всегда готовый ударить в спину. Ссориться в такое время с Церковью? Да нет, конечно!

Я не мог бы его осуждать, я мог лишь завидовать его стремлению к победе — к той победе, что порою мне кажется страшней поражения.

Ладно, Квайр останется — независимый и сильный. Мы сколотим из соседних стран коалицию, которая утихомирит Кеват. Но и только. Церковь мы не тронем, и ещё сотни лет мрак невежества будет душить страну.

Мы не тронем хозяев — они опора Баруфа — и все то же бесправие и нищета останутся людям предместий.

Мы не тронем землевладельцев — это пахнет гражданской войной — и почти ничего не изменится для крестьян.

Так зачем же все это?

Да, я знаю: цель Баруфа — единственно достижимая, всякий иной путь ведёт прямиком в бездну. К таким бедствиям и страданиям, что избежать их — уже благо. Но поражение только убьёт нас, победа сделает нас рабами, загонит в узкий коридор, откуда нет выхода… или всё-таки есть?

Проклятые мысли замучили меня; я почти обрадовался, когда однажды ночью Асаг ввалился ко мне с вестью, написанной на посеревшем лице.

— Все. Акхон отправил гонца. Перенять ладились, да охрана больно велика.

— Значит, началось, — сказал я тихо, и он угрюмо кивнул. — Давай, Асаг, готовь и ты гонца.

— Куда?

— В Кас. К Охотнику.

— А я по нем не соскучился!

— По-другому не выйдет. Восстание без головы…

— А у нас, вестимо, головы не сыскать!

— Головы есть, даже ты сойдёшь. Не пойдёт народ за Братством.

— Что, старое заговорило?

Подозрение было у него в глазах, и я устало вздохнул. Здесь, как в Олгоне: человеческая жизнь — паутина, неосторожное слово — и её унесло. Конечно, можно словчить, уйти от ответа, но я раз и навсегда положил себе не хитрить с Асагом. Я и теперь сказал ему прямо:

— А я тебе, кажется, не обещал, что отрекусь от Охотника.

— Значит, выбрал уже?

— Ещё нет, — ответил я честно.

Он усмехнулся, покачал головой и спросил — уже мягче:

— Так за нами, говоришь, не пойдут?

— Пойдут, только недалеко. В день бунта за кем угодно пойдут. Важно, кто с нами завтра останется.

— Свои, кто же?

— Вот нас и задавят со своими. Крестьяне только и знают, что Братство в бога не верует, да лавки жжёт. Богачи? Войско? Ну, как вы с Церковью ладите, не тебе объяснять.

— А Охотник что же?

— Он удержится. Крестьяне его знают и верят ему. Купцы? А он ещё десять лет назад кричал, что счастье Квайра не в войнах, а в торговле. Войско? Ну, пока до них вести дойдут, пока Эслан на что-то решится, уже и распутица грянет. Охотнику хватит этой отсрочки. Не из чего выбирать, Асаг. Если опоздаем — Квайру конец. Сперва Квайр — потом уже Садан.

— Ловко это у тебя выходит! Значит, только и свету, что в твоём дружке? Самим камень себе на шею повесить?

— Это уже вам решать. Выбор небогатый: этот камень или кеватский ошейник.

— Одного другого не слаще.

— Может быть. Только с Охотником ещё можно бороться, а вот с Кеватом…

— Да как знать!

— Асаг!

Он поднял голову.

— Война с Кеватом будет всё равно. Если Охотник… мы хотя бы сможем сопротивляться. Если нет — никакой надежды!

— Да, — сказал он угрюмо, — лихую ты мне загадку загадал. Это ж мне голову в заклад ставить… да уж кабы только свою, — покачал головой и побрёл к выходу.

— Асаг!

— Ну что ещё?

— Когда начнётся, я должен быть с Огилом.

— На две стороны, что ли?

— Нет. Не умею. Просто там я сумею больше.

— Оно так, — согласился он, — да ты и мне нужен.

— Там я буду нужней. Не торопи меня, ладно? Я правда ещё не выбрал.

— А ты разумеешь, что с тобой будет, коль ты его выберешь?

— Конечно.

— Так на что оно тебе?

— Я не терплю вранья, Асаг. Если не веришь в то, что делаешь… зачем жить?

— Экой ты… непонятный, — как-то участливо сказал Асаг. — Ладно, долю свою ты сам выбрал. Держать не стану, а одно знай: больше года мне тебя не оберечь.

— Да мне столько не прожить!

— Как знать, — сказал он задумчиво. — Как знать.

3. ВРЕМЯ ПОБЕДЫ

Я всё-таки дожил до весны. Приползла долгожданная ночь, принесла передышку. Странно, но я невредим. Сижу у костра в чёрном зеве надвратной башни, а на каменных плитах вповалку спит остаток моих людей. Девятнадцать из полусотни. Ещё на один бой.

Я устал. Вялые бессильные мысли и вялое бессильное тело. Хорошо бы закрыть глаза, не видеть, не слышать… уснуть.