Осколки (СИ) - Ангел Ксения

Роланд, мрачный, как грозовая туча, ушел, оставив Лаверн со Сверром наедине. Ожидаемо, тот потерял к Марии всяческий интерес и больше не отводил взгляда от ее госпожи.

Кэлвин ввалился в комнату, злой, как велл. Голубое сияние исчезло, но его светлые волосы оставались подернуты слоем инея – остатки выплеснутой силы все еще вихрились вокруг воителя. Кэлвин оставался твердым и непоколебимым: что в своих убеждениях, что в решениях, что в привязанностях. Не мужчина – кремень. Когда-то Марии нравились такие… Давно. До встречи со Сверром.

Ни говоря ни слова, Кэл подошел к столу, налил в чашу сладкого эссирийского вина и залпом осушил. С грохотом водрузил сосуд обратно на стол и посмотрел на девушек исподлобья.

– Кто он? – Сэм кивнула в сторону окна, пристраивая лук и колчан у кровати.

– Воплощение велла на земле, – хмуро ответил Кэл, присаживаясь на хлипкий стул, который тут же под ним закачался. Неустойчивый, как и нынешнее положение Лаверн, подумала Мария. – Дух Хитреца в человеческом обличье. – Он одарил Марию неприязненным взглядом, будто именно она была виновна в том, что Сверр сейчас стоял в замковом дворе змеиного лорда. – Теперь точно не отвяжется!

На этот раз Мария была с ним согласна.

– Отвяжем, – лениво пожала плечами Сэм и улеглась на кровать, примостив ноги в легких кожаных сапогах прямо на изголовье. Она казалась беззаботной и расслабленной, но Мария знала: лучница всегда собрана и готова отразить удар. Или нанести его.

– Чего он хочет? – спросила Мария шепотом, словно Сверр мог ее услышать.

– Не тебя, не трясись, – огрызнулся Кэлвин. – Но и тебя использует, чтобы к ней подобраться. Каждого из нас, будь уверена. Если предашь ее…

– Не предам, – перебила Мария. Ее задели слова Кэлвина, его уверенность, что после стольких лет она может изменить мийнэ, наплевать на все, через что они прошли вместе. Пусть дорога Лаверн и была тернистой, но она всегда заботилась о Марии как о сестре, любила ее и защищала от каждого, кто смел даже косо взглянуть на провидицу. Впрочем, Кэлвин изначально не сильно верил Марии, и лишь твердое слово Лаверн стояло на пути его пренебрежения. Из-за мийнэ Кэлвину пришлось с Марией смириться. – Я присягала ей на верность, как и ты.

– Ему ты не присягала, но была верна. Даже после отъезда из Клыка. Напомнить, что ты говорила ей тогда? Если скажешь снова, я лично заткну тебе рот.

– Я была его собственностью, – ядовито огрызнулась Мария, отворачиваясь к окну. – Как и ты. Помнится, ты тоже не сильно бунтовал, пока с тебя не сняли ошейник!

Ей был неприятен этот разговор, но еще противнее, что Кэлвин больше не сдерживался при посторонних. Она поймала заинтересованный взгляд Сэм и отвернулась к окну. Ворошить прошлое решительно не хотелось, оправдываться – тем более. Лаверн стояла во дворе одна, сжимая кулаки и не шевелясь. Плащ лежал у ее ног бесполезной тряпкой.

– Мы нужны ей, – твердо сказала Мария и, не дожидаясь реакции воителя, покинула спальню.

Ча

Северный шаман пришел ночью.

Сел у изножья кровати Ча и смотрел тому в лицо пристально, выжидающе. Ча приподнялся на локтях и, взглянув в лицо давно умершего, тут же отпрянул – из глаз шамана на него смотрела бездна. Смерть всего сущего.

– Ты не должен был выжить, – бесцветно произнес шаман и вздохнул. – Где я ошибся?

Казалось, этот вопрос мучает его, при этом что смерть, что жизнь Ча представляли для него не событие, а лишь результат некой формулы – одной из тех, которыми были заполнены его рабочие свитки. Черные чернила на пергаменте. Буквы, сплетающиеся с другими буквами. Ровная вязь слов.

– Она спасла меня, – подсказал Ча, хотя и не был уверен, что его услышат.

– Она… – рассеянно кивнул шаман. – Она оказалась сильной – значительно сильнее тебя.

Это прозвучало укором, будто именно Ча должен был стать тем самым гениальным творением, которым шаман собирался гордиться. И теперь в его голосе слышалась досада.

“Ты умер, – хотелось сказать Ча. – Ты давно гниешь в земле”.

Промолчал. И северный шаман молчал тоже, будто бы сам знал это. Знал, и все равно пришел. Зачем?

– Я испытывал вас всем, кроме огня, но только испытанный огнем пройдет через темные врата и не собьется с пути. Скажи это ей, когда увидишь. Скажи… но несмотря на то, что она сильнее тебя, с огнем ей не совладать. Как и все вы, она сделана из тьмы, живущей под моим домом, а огонь выжигает тьму. Запомни это, степной мальчик. Запомни хорошо.

Он ушел, а боль осталась. Впрочем, с ней Ча был готов мириться. Слова шамана вплелись в эту боль, врезались в истерзанную душу Ча, рискуя оставить острые линии шрамов.

Утром пришла Лио и выкупала его. Ее длинные рыжие волосы были заплетены в тугую косу, которую целительница заправляла за пояс, чтобы не намочить в мыльной воде. Ча послушно терпел, пока она терла его кожу мочалкой – до жара, до красноты. И затем вытирала холстиной, грубой и колючей, как терновая ветвь. Изуродованная глазница вновь воспалилась, и Лио долго и скрупулезно промывала рану, удаляя вонючий гной, и накладывала целительную мазь. А еще делилась силой. Что мазь, что магия Лио спасали ненадолго, и примерно через неделю ей придется повторить процедуру, а Ча будет терпеливо сидеть и ждать, пока целительница закончит. Прятаться от боли и стыда в наспех созданную некогда скорлупу.

Впрочем, Лио ни за что не упрекнула бы Ча за слабость. Она была доброй, ласковой, с тонкими нежными пальцами, высоким голосом и звонким смехом. Лио часто приходила к Ча – намного чаще, чем остальные. Она рассказывала последние сплетни, делилась новостями, не заботясь о том, что многое из рассказанного Ча не запомнит. Когда Ча спрашивал о девочке с серыми волосами, Лио вздыхала и говорила, что она спешит к Ча. Нужно просто немного подождать. Просто дороги нынче занесло снегом, а тропы в предгорьях так и вовсе сделались непроходимыми. Возможно, к весне…

Ча соглашался, что по такой погоде лучше в горы не лезть.

Он все чаще забывал, как зовут ту девочку, что спасла его, и называл ее просто: девочка. Боль сжирала память. Чем дольше его спасительница отсутствовала, тем боль становилась сильнее. Скоро она сожрет Ча, и от него останется лишь пустая оболочка. Он надеялся лишь, что доживет до того дня, когда снег сойдет и проход по горным тропам перестанет являть собой безумие. Тогда девочка вернется, и Ча станет легче. Только бы успела…

Днем Рыба говорил о грядущей войне. Мол, какой-то принц умер, и теперь всем грозит большая задница, потому что некий король созвал знамена и идет к границе. Ча долго пытался понять, что общего у принца, задницы и знамен, но так и не смог. К закату он решил, что принц обмарался и попытался скрыть свой позор, подтеревшись чьим-то знаменем, а король узнал и рассердился. Наверное, война – это нечто сродни наказанию…

Шаман часто наказывал его.

Шаман умер, напомнил он себе. Давно. А потом и это вылетело у него из головы. Так неизменно случалось к ночи, и Ча знал: завтра он не вспомнит ни слова из рассказанного Рыбой. А тот по привычке потреплет его по плечу, неуклюже улыбнется и скажет:

– Ничего, парень. Ничего. Все как-то будет… Вот вернется…

И назовет имя девочки. А Ча вспомнит и будет повторять его весь день, до головокружения, до помутнения в глазах, надеясь, что уж на этот раз боль не заберет у него воспоминания.

Ночь снова все сотрет, как морская волна, слизывающая с берега мусор во время отлива.

Роланд

Он мерил шагами спальню. От угла до угла двадцать шагов, пять до кровати, пахнущей Лаверн, семь – до жаркого нутра камина, в котором еще теплились угли, подернутые налетом золы. Роланд поворошил их кочергой, и огонь отозвался искрами. Где-то под землей лениво зашевелилась дремлющая жила, отозвалась на гнев Роланда едва слышным стоном.

Роланд не думал об умирающем источнике, все его мысли остались там, во дворе, с его женщиной и наглым лордом Мореллом, насмехавшимся над Роландом практически не таясь. И это – в присутствии его людей! Если бы не Лаверн, не ее просьба, он бы ударил мерзавца, не задумываясь. Роланд предполагал, что значительно уступает некроманту в силе, но близость источника могла сыграть в его пользу, перевесить чашу весов. К тому же он был в такой ярости, что, казалось, мог порвать лорда Морелла голыми руками.