Хранитель волков - Лахлан Марк Даниэль

— Я тут один и готов умереть! — прокричал он. — Кто из вас, хозяева лесов, готов умереть рядом со мной? Когда мы с ним окажемся в чертогах Одина, вот тогда я его оттаскаю!

Он чувствовал, что один из волков уже стоит у него за спиной, а справа и слева их становится все больше. Но он все равно не сводил глаз с грязного серо-рыжего волка, нацеливая на него копье. Он самый крупный из них, когда Фейлег его убьет, ему будет о чем порассказать за пиршественным столом у отца всех людей.

Большой волк двинулся к нему сквозь сумерки. Первый раз Фейлег по-настоящему испугался. В движениях зверя было что-то странное, что-то неправильное. Другие волки как будто скользили по снегу. А этот, очень сильный зверь, перемещался как-то неуклюже. Может, он ранен? Сумерки сгущались, и было трудно рассмотреть детали. Что же с ним не так? Он громадный. Если сначала волк показался ему просто крупным, то теперь мальчик явственно видел, что это чудовищно огромный зверь. Он размером с человека, даже больше человека. Его отец был самым высоким мужчиной, какого доводилось видеть Фейлегу, однако этот зверь был выше отца на голову.

На расстоянии десяти шагов волк остановился и поглядел на мальчика сквозь серый сумрак. Фейлег, которого учили относиться к собственной жизни как к безделице, который верил, что самая завидная судьба — умереть в бою, и мечтал о такой судьбе, как другие мечтают о золоте или богатом доме, задрожал. Он понял, что перед ним не просто волк, а мифический зверь.

Волк понюхал снег.

— Родич, — произнес волк.

Слово как будто прозвучало прямо в голове у Фейлега. Он заглянул волку в глаза.

И тут же понял — это человек смотрит на него из-под волчьей шкуры. Он огромный и сильный, и ужасно замерзший, судя по сосулькам на светлой бороде. Руки и ноги у него голые, а сам он прикрыт длинным плащом из оленьей шкуры, какой часто надевают, отправляясь на охоту зимой, только у этого человека не было ни лука, ни копья, ни снегоступов, ни лыж.

Внезапно все страхи, которые Фейлег отгонял от себя, нахлынули на него, и он понял, что ужасно замерз. На него всей тяжестью обрушилась ночь, и звезды блестели так, словно на него уставились глаза миллионов волков, жаждущих его крови.

— Помоги, — проговорил Фейлег, не в силах сдержать слезы.

Человек ничего не сказал — и не говорил уже больше, — а просто развернулся и двинулся вверх по склону. Мальчик пошел за ним, а стая затрусила следом. Берсеркер сделал так, как велели ведьмы: он отдал ребенка Квельду Ульфу, Вечернему Волку, горному волкодлаку. Он был не оборотень, как понял спустя некоторое время Фейлег, а человек, который, следуя своим мыслям и инстинктам, стал наполовину зверем.

Мальчик рос и на свету, и в темноте. То была не глухая, могильная тьма, в которой живут ведьмы, а тьма северной ночи, которую пронизывает свет звезд и всполохи северного сияния, в которой на рассвете чудятся образы далеких городов, а по вечерам спускается тишина. В этой ночи не было костров, только логово в пещере и тепло волков, спящих вокруг. Мальчик грел руки, погружая их в тело убитого стаей оленя, учился видеть при свете луны и любить вкус сырого мяса.

В короткие зимние дни, когда животные слабы и их легко поймать, он прекрасно питался. Лето было временем жизни духовной — дни стояли долгие и светлые, добычи почти не найти. Фейлег скитался по лесам в тщетных поисках еды, почти не спал, вовсе не разговаривал; за годы молчания его мысли освободились от оболочек слов, его разум напоминал разум зверя, а тело становилось все сильнее. В призрачном сумраке белой ночи Квельд Ульф обычно бил в барабан и пел пронзительные песни.

Они вырывали мочевые пузыри оленей, наевшихся диковинных грибов, и пили мочу, после чего мальчик переносился в вотчину духов, где бегал по темным коридорам и сочившимся влагой пещерам, пил из подземных источников и чувствовал, как тьма в недрах земли расширяет сознание. Он понимал так же отчетливо, как чувствуешь запах оленьего мускуса, что в этих коридорах есть что-то живое. Пещеры, казалось мальчику, терзает голод.

Когда он возвращался в себя, оказывалось, что его тело как будто насытилось во сне, стало невероятно сильным и быстрым. В двенадцать он убивал оленя голыми руками, к тому же копье все равно давно сломалось, а Квельд Ульф запретил ему делать новое. В четырнадцать он начал совершать набеги, но не такие, как Вали. Его добычей становились путники, торговцы, направлявшиеся со своими товарами на север, к китовому народу, или же люди конунга, двигавшиеся на санях и лыжах на юг с данью. Вместе с Квельдом Ульфом они обворовывали путников, пока те спали, нападали на них, если те просыпались, разрывали их плоть зубами и ногтями, ломали руки-ноги, сворачивали шеи, отшвыривая их мечи и отнимая копья. Мальчик до сих пор понимал крики людей на стоянках, однако истинный смысл слов — страх, грусть, тоска или любовь — до него не доходил.

Награбленное они хранили в пещерах высоко в горах. Для Фейлега все эти вещи ничего не значили: их нельзя съесть, они не греют, — однако Квельд Ульф понимал, что изящно сработанные гребни из китового уса, золотые наручи и добрые мечи однажды пригодятся мальчику. Ему придется вернуться к ведьмам, а к королеве ведьм лучше не приходить с пустыми руками. Квельд Ульф знал по собственному опыту, что любой подарок отвлечет внимание сестер, и тогда они успеют вспомнить, что он не незваный гость, а тот, за кем они сами посылали.

К пятнадцати годам Фейлег обладал волчьим зрением и мыслил как волк, его тело было крепким, а зубы превратились в оружие. Горные ветры носились в его сознании, не ведавшем ни прошлого, ни будущего, он жил только настоящим мигом и размышлял не больше, чем снежинка в потоке воздуха. В то лето охота была плохая, и он забрел вниз, к подножию холмов, тенью скитался между крестьянскими домами, пытаясь добыть утку или поросенка. Он старался, чтобы его не заметили, потому что хозяйств здесь было много. Стоит кому-нибудь протрубить в горн, и уже скоро соберется двадцать-тридцать вооруженных крестьян.

Вот тогда он и набрел на развалины. На узкий длинный дом с прогнившей крышей. Шел дождь, и Фейлег решил спрятаться от него в этом доме. Он вошел. Стервятники — из числа и зверей, и людей — растащили все полезное, однако в доме еще сохранялись следы жизни его прежних хозяев: разбитая прялка, поношенный башмак, маленький расшатанный стул. Укрыться от дождя было бы лучше в глубине дома, однако Фейлег остался посреди комнаты, там, где когда-то было отверстие для дыма. Он сам не понимал причины, однако какой-то инстинкт заставил его поднять стул и сесть, хотя он не делал ничего подобного почти десять лет. А затем он мысленно увидел их: сестер, сидевших у очага, отца, крупного и безмолвного, на скамье в глубине комнаты; он пил, а мать штопала одежду. Это его дом, он жил здесь, пока ему не исполнилось семь. Он не понимал, какие чувства пробудили в нем воспоминания, но встал и вышел под дождь. И больше никогда сюда не возвращался.

Когда ему было шестнадцать, однажды он проснулся в сумраке пещеры, собираясь отправиться на охоту. Квельд Ульф похлопал его по груди и глазами дал понять, что сегодняшний день будет отличаться от других. Он провел его через две долины к тому месту, где самый старый волк из стаи сорвался с утеса и лежал, умирая, в лощине. Люди спустились и сели рядом с ним. Глаза волка были подернуты пленкой, он едва дышал. Квельд Ульф поглядел на Фейлега, и Фейлег понял, что дух умирающего волка должен войти в него.

Двое суток люди сидели на дне лощины и пели, били в барабан и гремели погремушками. На третий день пришли волки и присоединились к их пению. Они сидели на скованных морозом уступах, их голоса сливались в полном мольбы и страсти хоре. Голова у Фейлега шла кругом от усталости и пения — пока волк умирал, он держал его голову у себя на коленях и гладил по ушам.

Его тело дрожало, во рту стоял привкус крови. Непонятная тоска охватила его, и если мир под звездами недавно казался невероятно широким, то теперь сузился до единственного чувства голода, овладевшего им. Острым камнем Фейлег снял шкуру со своего погибшего брата, вырвал внутренности, съел сердце и печень волка. А затем набросил окровавленную шкуру на себя и поглядел из глазниц волчьей морды так, как глядел при жизни сам волк.