Сны Черной Жемчужины (СИ) - Линкольн К. Берд

— Совет вернется через пару часов. Они заберут твоего отца в Токио, только чтобы он был подальше от Черной Жемчужины. Тебя тут тоже вряд ли оставят. Это наш единственный шанс.

— Шанс? — боже, я повторяла слова как дурочка, но все развивалось так быстро, что я не успевала это понять.

— Освободить Черную Жемчужину.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

Кен схватил черную ветровку с вешалки у двери и вышел. Я думала о его сообщении, пока сливочный, горький и горячий от микроволновки кофе наполнял теплом мое горло. Румянец, который возникал у Марлин на втором бокале Пино Нуар, у меня был от хорошего латте. Кофе прогнал остатки холода.

Прости. Доверься мне.

Это извинение явно было не только за то, что он позволил Зеркалу похитить меня. Мне стоило вернуться и разбудить Кваскви? Отказаться подыгрывать опасной игре? Или следовать за Кеном? Я знала его пару недель, но до этого момента не сомневалась, что он действовал, заботясь обо мне. Япония это изменила. Лицо в Портлэнде было тем, что он решил мне показать, и, несмотря на его признания о боли из-за роли Вестника совета, я как-то проглядела смысл Вестника. Он убивал. И теперь я платила цену за то, что игнорировала его мотивы выполнения грязной работы Совета.

А вот и старая паранойя. Эта часть меня пыталась помешать полночному приключению.

Кен заглянул в дверь.

— Икузо, — идем.

Клубок эмоций корчился в моей груди, словно состоял из ядовитых змей. Я не могла шагнуть вперед, но было поздно возвращаться.

— Сколько тебе лет? — выпалила я и зажала рот рукой.

Кен издал раздраженный звук.

— Больше, чем можно дать внешне.

— Как я могу доверять тому, каким ты себя показываешь? Ты — кицунэ. Наверное, тебе сотни лет. Боже, может, ты и женат был?

Кен закатал рукав, схватил меня за ладонь и прижал ее к голой коже своего запястья, вытаскивая меня наружу в прохладную ночь с запахом хвои и дыма благовоний.

Я охнула. Другую ладонь он прижал к моей щеке и притянул меня ближе, чтобы его лоб уткнулся в мой. Он чуть покачивал головой.

— Я понимаю. Посмотри сама.

Мир развернулся на 360 градусов, глубокий сон Кена прошел через соприкосновение нашей кожи. Латте выпал из моей руки, но я едва заметила это. Темная ночь, опасные почти черные глаза Кена, лунный свет смешались калейдоскопом. Когда все перестало кружиться, краски стали ярче, зеленый и коричневый превратились в лес древней криптомерии на рассвете, резкий чистый запах раздавленной хвои бил по моему носу.

Этот сон был как возвращение домой. Он спасал меня от потери себя, Кои, когда я коснулась Улликеми и Черной Жемчужины.

Я бежала, неслась по лесу на уверенных лапах, уклоняясь от веток, прыгая через выпирающие корни и преследуя восходящее солнце. В центре моей груди, в ритме стучащих лап было умиротворение, осознание правильности мира.

Было нечестно завоевывать мое доверие этим сном. Он был в начале нашего пути в Портлэнде, чувства росли между нами, но могла ли я доверять сну? А если это тоже была иллюзия?

Заговорила Кои-борец, подавляя паранойю:

«Я бы поняла».

А потом сон изменился. Я вырвалась из чащи на поляну с небольшой деревушкой с традиционными деревянными домами, колодцами и узкими полосками огородов. Листья дайкона торчали из холмиков земли как ирокезы.

Что это? Я никогда такого еще не видела.

Почти не седой Мурасэ стоял в пижаме джубей в грязи и традиционных рабочих ботинках с отделенными большими пальцами, опираясь на тяпку. Рядом с ним, сияя, стояла низкая круглощекая женщина с длинными волосами, собранными в растрепанный пучок у ее шеи. Эта женщина была во фрагменте сна Кена в Токио.

Мама.

Она сжала мое плечо и возмутилась, но с теплом, из-за моего опоздания. Сильная любовь к этой человеческой женщине и малышке, сжимающей край ее серой юката, потрясла меня.

Бен. Она была милым ребенком.

Сон снова изменился.

Я сидела в позе сэйза в комнате с зеленоглазым тигром, изумрудными павлинами и петлями дракона с черной чешуей на стенах.

Я видела это в аэропорте. Эта комната была во сне стюардессы.

Но что-то было странным, угол, с которого смотрел дракон, был сдвинут вправо. Напротив меня сидели ряды людей в одеяниях со склоненными головами. Я узнала принцессу-стюардессу, а еще Юкико, Мурасэ и черных костюмов, которые тут были в ярко-синих кимоно. Даже Красная рубашка сидел вдали. Я посмотрела на лорда на платформе. Тоджо. Параллельные чувства хлынули в меня: опасения сдавили грудь, гордость наполнила меня.

Чувства Кена во сне-воспоминании.

Я поднялась плавным движением, чтобы подойти к старику, который явно был человеком-слугой, сидящим в стороне. Рядом с ним был чистый металлический поднос с иголками на бамбуковых ручках — техори, традиционные инструменты для татуировки. Я опустилась перед ним и раскрыла черное официальное кимоно на шее, спустила его до плеч. Я склонилась, лоб коснулся татами в треугольнике, сделанном моими ладонями. Я произнесла в старом стиле с официальным тоном:

— Я принимаю.

«Что принимаю?».

Глаза мужчины были мутными от катаракты, но он уверенно взял в руки иглы, одной рукой он растирал кожу моей груди, другой наносил татуировку, делавшую меня Вестником.

«Я, Фудживара Кенноске, когда-то презираемый родней из-за слабой крови, теперь был самым уважаемым членом Совета. Я показал всем, как опасен может быть хафу, — вспышка воспоминания, мужчина с разрезанным горлом, кровь на моих ладонях и волна отвращения и горя. — Я буду их мечом. Я буду их Справедливостью».

Я произнесла клятвы перед Советом ровным голосом, хоть грудь пылала, хоть Тоджо зло смотрел на меня, хоть значение слов становилось тяжелее от силы Иных. Я отрекся от связи со своей человеческой матери, убрал ее грязь из рода Фудживара. Во мне вспыхнул жар, огонь пылал голодно, питаясь моей гордостью, торжествующим гневом…

— Хватит, — мой голос звучал удивительно тонко. Не из моего горла. Голос Кена Сухой голос Кена в настоящем.

Мир содрогнулся, разбился на кусочки тьмы, и руки на моих плечах отодвинули меня. Я снова была Кои, стояла в свет луны, смотрела, как Кен тяжело дышит, склоняется от боли. Пот стекал с его висков, шипы из волос увяли.

— Больше не надо. Я не могу…

Я обогнула его протянутую руку, отгоняющую чудовище во мне, забирающее жизненную силу вместе со снами из сердец жертв, и потянулась к его горлу. Я разорвала воротник его рубашки. Моя нога скрипнула брошенным стаканчиком латте, но я глядела на грудь Кена.

Темные мазки метки выделялись на открытой коже. Хуже скрытого брака или факта, что он по возрасту мне в дедушки годился.

Не я одна была тут чудовищем.

Мигрень собиралась в шее, серый шум мелькал в уголках глаз. Я не узнала кандзи в старом стиле в Портлэнде. Теперь я знала, что это были два иероглифа, изображенные искусно, один внутри другого, в старом стиле кандзи, заимствованном из Китая. Дорэй. Раб.

— Что ты наделал? Зачем? — гнев сдавил мое горло, язык окутала желчь. Раб Совета. Не забавный, чувственный, верный Кен, которого я знала в Портлэнде. Отказ от матери? Убийство?

Кен тихо застонал, убрал мои пальцы, царапающие его плоть, не пытаясь избежать воротника, впивающегося в уязвимую кожу его горла.

— Я доказывал Совету. Становление их слугой делало хафу ценным. Я был убежден, что смогу изменить общее отношение к нам.

Слезы лились по моим щекам. Виски покалывало льдом. Мое сердце было разорвано. Я отпрянула и прижалась к дверной раме, чтобы не упасть.

Эта ужасная радость от очищения от грязи из-за человеческой матери как-то сплелась с воспоминаниями о моей маме в больницы. Это слилось. Словно мама была мусором, потому что была человеком и не японкой. Словно я выбросила бы ее или избегала, когда она умирала в больнице, становясь костями и кожей. Кен отрекся от своей матери. Марлин обвиняла, что я отказывалась от мамы, как папа, бросив ее на первом диагнозе инвазивной протоковой карциномы.