Где же ты, Орфей? (СИ) - Беляева Дарья Андреевна

5. ЗУБОДРОБИТЕЛЬНО!"

И я подумала, надо же, Леда хотела ничего не забыть, но эти записи наверняка стали бы непонятными к ее шестидесятилетию, все смыслы, спрятанные в них, такие безупречно важные для маленькой девочки, затерлись бы до дыр. Леда умерла раньше, чем это случилось.

Я читала дальше. Теперь Леда предстала передо мной в своем чувственно-конкретном образе, девочка, которая любит розовые леденцы и кидаться камешками в воду, девочка, которая мечтает летать и верит, что ее подменили феи, девочка, укравшая кольцо в магазине и очень стыдящаяся этого.

Менялся и почерк. От детского, неровно-прыгучего, он шел к аккуратному почерку молодой девушки, желающей получать пятерки. Теперь я знала и кое-что о жизни на Свалке. Больше, чем могла прочитать когда-либо раньше, потому что Леда не придавала своим мыслям никакого художественного или публицистического образа. Для нее это была жизнь. Нарисованные, покрытые блестками ракушки и короны соседствовали со словами "Сегодня никак не могла наесться. Значит, я скоро умру?". Это была жизнь, как она есть, и в определенном смысле она была выше любого искусства. Леда ничего не скрывала, просто не умела этого делать, она не врала — невольно или умышленно. Она говорила со мной сквозь время, сквозь розоватую бумагу и чуть выцветшие чернила. Мне казалось, мы стали друзьями.

Орфей как-то говорил, что высший смысл искусства никто из них, на самом деле, не понимает. Он состоит в том, чтобы сама реальность казалась нам переносимой. Посильной.

Реальность Леды была лишена всякой художественности. Она казалась мне чудовищной. И я думала о том, что это жизнь моих родителей. И если они не живут ею, то они вообще не живут. Я читала:

"Она сначала упала в обморок, а вечером мама сказала, что ее больше нет."

Я читала:

"Папа сказал, что мертвым холодно и темно, но в остальном — они живы. Он меня обманывает! Они все обманывают!"

А еще:

"Теперь становится тяжелее засыпать, я все время слушаю, как они дышат. Пусть бы его взяли, пусть бы взяли, пожалуйста!".

Все изменилось, когда Леде исполнилось двенадцать. Одна из страниц была закрашена черным. Я не знала, что это значит. Быть может, умер кто-то из ее близких. Затем несколько страниц было вырвано, и я увидела запись, снова сделанную дрожащей рукой, будто Леда стала на несколько лет младше.

"Он взял папу! Он взял папу, потому что папа отличный поэт! Такой хороший, что и я поеду с ним! Я спела песенку, и он был чем-то доволен! Я могу стать актрисой, я докажу им всем! Завтра я буду спать так долго, как захочу, и никто не разбудит меня! Прощай, Рыжая, мы лучшие друзья на свете, и я никогда не забуду тебя! Я знаю, что дружба существует, и это навсегда!".

Так она очутилась в Зоосаду вместе со своим отцом. Теперь я видела другие записи, в них больше не было детского восторга и детского ужаса. Леда стала какой-то сдержанной, безжизненной. Словно бы то, о чем она так мечтала, вовсе не обрадовало ее.

"Я всегда чувствую себя голой. Все так просматривается. Я хотела бы залезть под одеяло и больше не вылезать. Здесь столько красивых вещей, но они не радуют меня."

Орфей как-то говорил, что жизнь в неволе имеет ряд преимуществ, но не является полноценной. Он тосковал здесь сильнее меня. Еще мне вспомнилось, как Орфей сказал, что мы пытаемся уложить тварей в свое сознание, приписать им функции вроде предельной рациональности. Но на самом деле это тоже наша черта. Весь неземной холод, который мы им приписываем — гипертрофированное рацио, встречающееся у человека. Пытаясь оправдать свои проекции, мы упускаем суть. Я знала, о чем говорит Орфей. Он сам был даже излишне отстранен и рационален (хотя и не всегда). Разум, как и чувство, был присущ человеческому. Каждый человек был точкой в этой полярной системе координат, и эти точки могли находиться друг от друга на невероятном, кажущемся бесконечном расстоянии.

Но они все же располагались между двумя осями. Тварей в этой системе не существовало.

Леда сути не упускала.

"В них есть нечто такое, чего я не могу описать. Я пыталась подобрать слова, но они кажутся какими-то пустыми. Словно для этого вообще нет слов."

— Ты что плачешь? — спросила Андромеда. Я кивнула, готовая ответить, если она спросит еще что-то, отвлеклась от альбома, но Андромеда только возвела глаза к потолку. Я переворачивала страницы. Записи были маленькие и читались быстро, однако в них была человеческая душа, которую невозможно было объять.

Следующая запись, которая испугала меня, была совсем-совсем короткой.

"До свиданья, папа".

После нее долгое время ничего не было. Затем я увидела машинописную брошюрку, некоторые буквы расплылись, и я подумала, что Леда держала ее в теплых, дрожащих руках много-много раз. Плохой краской на плохой бумаге были напечатаны такие слова:

"Если уж мы решили бороться, то нам нужна невиданная прежде война. Война, которой мы не знали. Мы не привыкли так драться, мы не привыкли сражаться с противником, который ни в чем с нами не схож. Не привыкли упускать из виду очевидные вещи. И мы четыре тысячи лет не можем к этому привыкнуть! Теперь давайте подумаем, что у нас есть? Кучка напуганных голодающих бедняков на Свалке? Кучка гребаных эстетов в замках из стекла, бетона и плоти? Это теперь человечество. И мы должны посмотреть на него без иллюзий. Ты, мать твою, обернись и посмотри на тех, кто окружает тебя. Они способны сдохнуть, пытаясь. Но они не способны победить. И что теперь? Вот они, люди, со всей их чертовой цивилизацией, ничто из этого, оказалось, ни гроша не стоит. Вместо того, чтобы прятать голову в песок, давайте подумаем, что еще у нас есть?

Человечество с обеих сторон одинаково слабое и ничтожное.

И? И? Всегда должно быть еще что-то. Так что еще?

Спящие."

Текст становился все более нервным. Буквы дрожали у меня перед глазами от движения, и это помогало озвучивать текст. Казалось, он кричал мне:

"Спящие — это человечество внутри них. Это люди, живые люди, и давайте не списывать их со счетов. Если спасение и придет к нам, то не от нас, озабоченных выживанием или тем, как получше смазать краской холст. Там, внутри множества этих существ, Спящие ждут своего часа. Они — болезнь, которая поразит этот вид. Вы видели, чтобы они носили кого-либо еще? Вы видели, как те, кто прилетает из космоса, носят других разумных существ, словно костюмы? В нас что-то есть, что-то позволяет им проникнуть внутрь, но на самом деле это мы проникаем в них. Представьте себе человека, который пробудится внутри. Это то, на что можно поставить все деньги, за что можно отдать голову, зуб и глаз. Не-живой король. Когда он придет, мы встретимся с ними, как равные. Человечеству дан путь вперед. Мы не можем победить их, но мы поглотим их. Убивший дракона — сам становится драконом. Помните об этом! Помните об этом, когда видите Спящих, и ждите своего Не-живого Короля. Как это случится? Когда это случится? Мы не знаем. Рыцари приблизят этот день, если смогут. Смотрите по сторонам и будь смелыми, а теперь — спокойной ночи."

Текст, казалось, к концу совсем потерял связность, но я понимала, как он мог работать. Кто-то когда-то произнес его, и он жил теперь не совсем как текст, но как речь. Тот, кто говорил это, обладал харизмой. Я представляла рев толпы, ослепленной новой надеждой.

Орфей говорил мне, что основная логическая ошибка заключается в том, что всем нам кажется, будто увидев все пространство, мы можем увидеть реальность как таковую. На самом деле широта взгляда часто мешает понять суть.

Я постаралась сосредоточиться не на словах, а на том, что этот человек хотел донести. Спящие. Спящими он называл таких, как мой Орфей.

Под текстом стояло имя. Ясон. Я не знала никакого Ясона. Стояла и дата. Эта речь была произнесена два года назад. В самом низу была нарисована летающая тарелка, схематичная, как кустарная татуировка.