Пасифик (СИ) - "reinmaster"

Краузе утробно хмыкнул, показывая желтые коронки. Задумчиво допил из фляги и сунул её в карман комбинезона.

— Ты должен мне пять марок. Или даже шесть. А если будешь хорошо себя вести, куплю тебе билет в Цирк.

— Дерьмо, — сказал Мориц. — Дерьмо-дерьмо-дерьмо!

Он погрозил кулаком флагштоку, возносящемуся к небу как стальной кол. Для крошечного насекомого, ползущего зигзагами меж гудящих электричеством бетонных громад, Мориц был невероятно самонадеян. Остальные вели себя тише. Внезапно выскакивающий ветер хлестал их мокрой тряпкой, бросая в глаза россыпь ледяных осколков. Хаген постоянно облизывал губы, стремясь избавиться от намерзающей корки. Он не узнавал местности, в этом были виноваты те, кто разрывал пространство, наводняя его навязчивым запахом горящей резины и трансформаторным жужжанием. При каждом резком движении в воздухе проскакивали искры. Краузе не делал резких движений, но был весь облеплен сине-белыми всполохами статического электричества. Зато гладкий, окатистый Рогге входил в поток как нож в масло, без шума и пробоев.

Если бы я был один…

Его предупреждали о коварстве Территории, ловушках и спецэффектах, и самое главное — о чуждости всего, что можно встретить и наблюдать, но сейчас он чувствовал только печаль, глубокую и всепоглощающую, а всё что искрило и буровилось на поверхности было столь же мало значимо, как помехи радиосигнала. Шипение и треск, крутит водоворот, но в глубине — безмолвие и контуры, подёрнутые рябью…

Когда-нибудь я останусь один и тогда…

Он попытался абстрагироваться от звука шагов, толчков, голосов, и сразу ощутил результат. Дорога выровнялась, и ветер мягко прикоснулся к щеке, заживляя раны и ссадины.

Я не мог бы остаться здесь, но мог бы увидеть. Одним глазком.

Он не питал иллюзий — это место по-прежнему отторгало их, как инородные включения. И всё-таки здесь что-то было, он понимал Кальта: то, что скрывалось в глубине, заслуживало исследования, и стандартные инструменты здесь не годились.

«На почте лежали письма, — вспомнил он, как будто лампочка озарила чёрную шахту подсознания. — Много писем, не дошедших до адресата, не отправленных и не врученных. Одно из них было адресовано мне! Теперь поздно, теперь Франц, он не даст». Мысли получались рубленными, жесткими и терпкими на спиле. Опять опоздал. Курьерский поезд ушёл без него. Клик-клак — повернулась стрелка, и многозвенный состав втянулся в узкую стенную щель, которая сразу же заросла бронёй и стала монолитной.

Теперь мне никогда не вернуться! Может ли это быть — никогда?

— Не понимаю, — нервозно произнёс Ленц. — Кто сейчас ведёт? Я? Или не я? Это принципиально.

— Не отвлекайся, — посоветовал Рогге, а Мориц хихикнул:

— Чудно. У нас завелись принципы. Их притащил безымянный солдат. Краузе, гляди, чтоб он тебя не укусил, ты недостаточно иммунен.

— Заткнись!

— Замолчите, — попросил Хаген. — Вы мешаете мне сосредоточиться.

— Сосредоточиться? Да ты спятил, друг. «Сосредоточиться». Ну, конечно, мы мешаем, а для чего же ещё нужна группа? Давай-давай, напряги мозги, и Территория сделает из них шнельклопс. Чуете запах жареного? Ульрих, почему ты ничего ему не объяснил?

— Там был Франц, — с горечью ответил Ульрих. — Он обещал, что объяснит всё. Я поверил. Я согласился.

— Франц! — в устах Морица короткое имя прозвучало как название стыдной болезни. — Вот кто нас закопает. Вонючка. Самолюбивое дрянцо.

— А ты? — негромко спросил Рогге.

— Я?

Мориц осёкся. Недоумевающе мотнул головой, словно боксёр, пропустивший удар. Обвёл взглядом остальных.

— Побойся бога, Эвальд, — сказал он наконец, и было видно, что реплика Рогге задела его до глубины души. — Вы все — побойтесь бога. По крайней мере, я-то знаю, что такое группа.

***

— Я — пас, — сознался Ленц. — Потерялся. Всё. Пора возвращаться.

Они стояли, глядя на заходящее солнце, огненно-красное и рыжее по краям, простирающее лучи по всем сторонам света. Бетонный квадрат, служивший им опорой, без сомнения, был шахматной клеткой. На других клетках застыли другие вещи, и все эти вещи составляли город, побежденный, опустевший, зажавший уши и скорчившийся в бомбоубежище.

Хаген совсем обессилел. Ульрих поддерживал его одной рукой, обхватив за плечи, без малейшего напряжения, не выказывая признаков недовольства. На его продолговатом лице сохранялось выражение спокойной фаталистической обречённости.

— Вот опять…

Хаген услышал вой. Он нарастал, набирал силу, становился нестерпимым. Что-то мелькнуло и земля сотряслась, подбросив их серией толчков.

— Ух! — возбужденно воскликнул Мориц. — Один в один. Я бы тоже…

Следующий взрыв прогремел ближе.

— Скажи «прощай», скажи «до свидания». Я могу делать это лучше!

— Убираемся, — принял решение Ульрих.

— Ещё секундочку! — простонал Мориц. — Я так давно не слышал…

— Ещё услышишь. Возвращаемся. Мне всё равно, кто ведёт, но это нужно сделать быстро.

«В самом деле, — подумал Хаген, — мы отклонились от курса. Нужно вернуться и попробовать сначала. Конечно, если нам позволят вернуться».

В последнем он не был уверен. Напряжение опять нарастало, но теперь его источник находился вовне. Как будто дремлющее, разлитое в пространстве сознание внезапно стряхнуло остатки сонной паутины и обнаружило сгусток беспокойства, ничтожно малый, но досадный и подлежащий истреблению. В переглядке подвальных впадин свозила враждебность. Каждая улица, каждый поворот, ущелье арки, виток пожарной лестницы, колодец чердачного окна предвещали неладное, таили движение, застывшее и извилистое, как серповидный нож, как бритва: зазеваешься — перережет сухожилия. Хаген поймал себя на том, что вертит головой, пытаясь ухватить перемены — промельк слева, скрип фонаря, что-то резкое, полосатое, треугольное реет в воздухе — и ничего нет, и синь — не синь, а зеркало роняет ледяные слёзы…

— Вот, — сказал Рогге. — Нет. Не знаю.

— Где?

— Справа. Сейчас нет, но было…

— Я тоже заметил, — подтвердил Ленц. — Блеснуло.

Они всматривались в чёрно-кляксовый рисунок улиц, пока не потемнело в глазах.

— Бомбы, — сказал Мориц. — Ковровая бомбардировка. Тротил и белый фосфор, и никак иначе. У кого-нибудь есть возражения? Я готов их выслушать. У меня есть ответные доводы.

— Отойди подальше, — посоветовал Ульрих. — И разверни свои доводы куда-нибудь в другую сторону. А то попалишь нас по дури.

«Я безоружен», — осознал Хаген, и вдруг включился в происходящее. Ещё секунду назад был зрителем, наблюдал сквозь двойное толстое стекло, ехал себе в поезде, а тут сразу осознал — нет стекла, сам как стекло — хрупкий и пробиваемый, и рядом никого — тени и схемы. Качается лампочка в проволочной клетке, и от стены наискось линия разлома. «Это вам, возьмите», — короткопалая рука в мелких родинках треплет конверт, как будто ждёт вознаграждения. На конверте круглый, с орлиными крыльями штамп и чернильный номер — проверено, проштемпелевано, покрыто чужими отпечатками, но всё-таки дошло, а говорили, не дойдёт. Конечно, он подписывал бумаги о неразглашении, но почта есть почта, нельзя уж совсем доводить до абсурда, что такого секретного может быть в письме, всё секретное уже вымарано, выцарапано бритвой. «Давайте! — сказал он нетерпеливо. — Что вы мнётесь?» «Даже не знаю, — нерешительно сказал помощник, нет, не Векслер, а этот, присланный недавно, вечно потный и вечно сомневающийся. — Мне кажется, надо показать шефу…» «Вам кажется…», — он потянулся выхватить — в конце концов, ну сколько можно — и что-то свистнуло, чмокнуло в плечо, толкнув назад, заставив попятиться…

— Уйдитссюда! Псст!

Воротник впился в горло: что-то вцепилось и железным крюком оттягивало, наматывая на колесо. Рывок. Он отлетел и впечатался в податливую гору, живой заслон, обхвативший его одним мощным объятием и потащивший прочь. А впереди в апокалиптическом оранжевом зареве метался рычащий Мориц, и раз за разом окатывал пламенем скользкие зеркальные столбы.