Время Вьюги. Трилогия (СИ) - "Кулак Петрович И Ада"

— Доносы в жизни не писал, — не то чтобы вскинулся, а просто поставил собеседника перед фактом Витольд. Все порфирики и доносы мира его сейчас волновали гораздо меньше, чем необходимость пойти в морг. Он отвечал совершенно механически, потому что здесь стоял вроде как жандарм, который вроде как задавал вопросы, и ответы на них вроде как должны были помочь найти убийц, словно во всем этом еще имелся какой-то смысл.

— Я не прошу вас писать донос. Не прошу называть имена. Мне нужна только сыворотка — больше ничего.

— Вы прекратили охотиться на ведьм и бесов, да?

— Нет. Но ведьмы и бесы объявили шабаш, который очень плохо закончится.

Магда вдруг прищурилась.

— А на что вы пойдете, чтобы остановить этот шабаш?

Винтергольд пожал плечами.

— Не ждите, что я скажу «на все». Но на многое. В том числе, на должностное преступление — ведь об этом был вопрос?

Магда непроницаемо улыбнулась. Витольд впервые в жизни видел, как из ее улыбки словно выцвело все тепло.

— Почему вы вступились за Дэмонру, мессир Винтергольд? Вы ведь нас не любите.

— Нас — это кого?

— Нордэнов. Военных.

Эдельвейс вздохнул, как человек, который готовился сделать неприятное, но необходимое дело, и тускло заговорил:

— Вы знаете, госпожа Карвэн, кого я люблю или не люблю — мое глубоко личное дело. Работа в охранке базируется совсем не на принципах любви, в чем бы вам ни клялись в газетах. Я при всем желании — даже если бы оно у меня имелось — не смог бы возлюбить террористов, порфириков и прогрессивных интеллигентов, выступающих за права бандитов и социально опасных элементов. Потому что в мире, в котором им было бы комфортно жить, мне было бы крайне неуютно. Наверное, проблему со свободой слова и веры следовало решать еще лет сто назад, но теперь уже поздновато и каждый школьник знает, что государственный строй охраняют палачи и сатрапы, а те, кто раскачивает лодку — герои и великомученики. Так вот, при всей моей нелюбви к нордэнам, которую я даже не буду скрывать, Дэмонра ближе к палачам и сатрапам, чем к героям и великомученикам. Поэтому я рад, что смог ей хоть чем-то помочь.

Магда с минуту молчала, словно что-то обдумывала, затем кивнула:

— Хорошо. Я вообще не за палачей и сатрапов, но борцы за свободу на площади мне сильно не понравились. Особенно тот, что выстрелил из окна, и те, кто его туда посадили. Я достану вам то, что вы ищете. А вы знаете, какая помощь мне от вас нужна.

— Догадываюсь, — скривился Эдельвейс. — Хотя в глубине души я буду надеяться, что вы просто попросите состряпать вам титул покрасивее. И да… Не знаю, что у вас тут произошло, но Кай плохого не посоветует. Если он говорит пускать к ней только проверенных медсестер, лучше так и сделайте.

Прежде чем Магда успела ответить, Витольд оттолкнулся от стены и направился в палату. На этот раз дверь открылась легко.

Ингрейна без макияжа, как ни странно, казалась сильно моложе своих лет. Если бы не сетка мелких морщин в уголках глаз и строгая складка у губ, ее вообще могли бы принять за барышню-институтку. Обычно собранные в высокую прическу волосы были заплетены в простую косу и лежали на подушке, тускло поблескивая. Лицо нордэны по цвету мало чем отличалось от наволочки, даже губы сделались совсем белые. Она лежала с закрытыми глазами, и единственным признаком жизни, который Витольд заметил, была голубоватая жилка, бьющаяся на виске.

Маэрлинг прошелся по палате — ровно три шага, поскольку это была вся ее длина, и замер, не зная, что делать. Сесть на стул рядом с кроватью и ждать? Даже если бы Ингрейна каким-то чудом выжила, ни отца, ни Милинду это бы не вернуло.

— Если сочиняете, что бы такого утешительного сказать, лучше просто откройте окно, — слабым и сиплым голосом попросила Ингрейна, почти не поднимая ресниц.

Справедливо рассудив, что нордэну в таком состоянии простуда точно не добьет, Витольд выполнил ее просьбу и впустил в пропахшую лекарствами и бинтами комнату осеннюю прохладу. С некоторым облегчением опустился на стул рядом. Подумал и осторожно взял руку Ингихильд, безвольно лежащую на одеяле.

Нордэна попробовала улыбнуться, но тут же скривилась от боли.

— Какой пассаж. Умру в обществе самого Витольда Маэрлинга. Как думаете, сколько девиц мне сейчас люто завидуют?

— Не так уж много.

— По-моему, вы недооцениваете людскую глупость.

Ладошка у Ингихильд была совсем маленькая и холодная как лед.

— Вам чего-нибудь хочется?

На этот раз нордэна все-таки улыбнулась:

— Мороженого и в парк. А из выполнимого — хочу, чтоб вы перестали меня жалеть, это гораздо удобнее делать за дверью.

Витольд прислонился лбом к холодной ладони.

— Ну раз мне нельзя вас жалеть, тогда вы меня пожалейте.

Нордэна вздохнула.

— По-моему, мы с вами уже договаривались, что люди, которые хотят доползти до будущего, не должны жалеть никого.

Витольд не хотел идти в будущее и уж тем более в него ползти. Он был бы рад навсегда остаться в настоящем, а лучше — вернуться в прошлое, такое ласковое, теплое и родное, которое с каждым тиканьем часов на руке падало все глубже и глубже, как в болото проваливалось. Не лежи Ингрейна при смерти, пожалуй, он бы ей об этом сказал и рассказал бы про свою семью, но нордэна оказалась права тем, что ни один человек на земле ничем не может помочь другому, а потому и жалеть не должен. Он не помог Ингрейне остановить бунт, и она лежит и умирает от страшной раны в животе. Она не смогла остановить бунт так, как это должно было произойти, и в Серебряном кружеве толпа разнесла его фамильный особняк. Узел, наверное, вязали многие люди, вязали годами, вот он был свит — и все начало резко рваться. Резануло Ингрейну, резануло его…

— И вы хотите в то будущее, где никому никого не жалко?

— Я очень хочу в любое будущее, Витольд. И еще я хочу спать. И боюсь засыпать. Там очень холодно, Витольд, — дрогнувшим голосом закончила Ингрейна и зажмурила глаза. Наверное, старалась не заплакать.

Витольд резко перестал жалеть себя, потому что в такой ситуации это было чем-то между трусостью и свинством, а свинства он, несмотря на широкие понятия о жизни, все же старался избегать.

— Засыпайте, не бойтесь, я с вами тут посижу. Увижу старуху с косой — пристрелю без разговоров.

Ингрейна, не поднимая век, бледно улыбнулась.

— Всю мою жизнь вокруг меня очень много стреляли.

— Тогда я вам стихи почитаю. Я, правда, на память не так много знаю, мало мне, паршивцу, в гимназии уши драли. Но могу вспомнить что-нибудь про белую березу или широкое поле… На самый крайний случай я проговорю таблицу умножения. Такая беда, с младых лет ляпаю в ней ошибки, думаю, вы не станете на меня обижаться? Старуха-то, говорят, большая любительница посчитать и пощелкать ножницами. Вот она как услышит, что семь ю восемь — это пятьдесят восемь, так и уйдет отсюда подальше в растрепанных чувствах… Щелкать своими проклятыми ножницами! Слышите, Ингрейна, все будет хорошо, обязательно будет, должно быть, и будет, будет, будет!

«Магда — это явление», — мысленно оценила Магрит вошедшую нордэну. Она еще с первого раза запомнила, что все люди ходят в гости, а Магда Карвэн — именно является. И непременно приносит с собой много шума, много разговоров и какой-то странный настрой, который можно было бы назвать «уютом», если бы нордэна не наводила беспорядок на любой территории, где оказывалась. Размеры территории, кстати, значения не имели — эта громогласная, добрая и простая женщина каким-то образом умудрялась занимать ровно все пространство вокруг: потрогать все подушки и безделушки, перенюхать все сорта чая и выбросить все булочки, которые показались ей недостаточно свежими, помыть всю посуду, забытую в раковине, и снести минимум одну вазу. Более того, она даже могла при встрече так обнять Магрит или — страшно сказать! — самого Наклза, что кости трещали. А у мага и вовсе, наверное, друг о друга стукались. И еще у нее имелась привычка трепать их по волосам. Магрит терпела, потому что ее мама в детстве делала так же и явно не со зла, почему терпел маг — оставалось загадкой, но, рэдка подозревала, любой, кроме Магды, за попытку взъерошить идеальную, ну просто волосок к волоску прическу Наклза рисковал как минимум получить в зубы. Уж ей такая дерзость бы точно в голову не пришла, а Магда — ничего, трепала мага что кота, разве что за ухом не почесывала, и он терпел! Может, конечно, Наклз не сопротивлялся, потому что в плане физической силы преимущество было на стороне Магды — а разворот плеч у нее выглядел внушительным — но Магрит казалось, что даже промороженный до самого дна человек вроде него чувствовал необыкновенное тепло, идущее от нордэны. Она была сама жизнь — шумная, суетливая, может, и не умная, но как-то инстинктивно близкая. Самым поразительным в ней казалось то, что при всем своем очень далеком от этикета и даже элементарной вежливости поведении Магда не раздражала. Скорее впечатляла, как красочный закат или солнечный зимний день. Одним словом, она была явление. Почти стихийное.