До явления прочих обитателей трактир приобрел почти прежний вид, мерзкий ночной запах выветрился, с кухни доносились внушающие надежду ароматы, и лишь Берта продолжала тихонько потягивать носом, а сам Альфред Велле утратил свою добродушную полуулыбку, обращаясь к постояльцам понуро и едва слышно.
Феликс примостился за свой стол осторожно, бочком, точно боясь повалиться со скамьи, и на лице его отображалось все то, о чем он только мог помыслить в остаток этой ночи; губы торговца беспрестанно шевелились, и Курт, прислушавшись, уловил обрывок молитвы. Беглая парочка уселась подальше от мокрого пятна на полу, не говоря друг с другом и не глядя по сторонам, и к вздохам трактирщицы присоединились тихие всхлипы Марии Дишер. Амалия с опухшими и покрасневшими глазами хранила молчание, уже не плача и не произнося ни слова; на замытое пятно она не смотрела, устремив взгляд на сына — тот сидел неровно, подперев голову рукой и уставясь в стол. Даже со своего места Курт видел, что его глаза блестят нездорово, щеки горят неестественным румянцем, а прилипшие ко лбу волосы влажные от испарины, и вряд ли в эти минуты сколь угодно страшная смерть какого-то малознакомого крестьянина могла занимать эту женщину более, нежели простуда ее сына.
Фон Зайденберг не показывался долго, явившись самым последним. По лестнице рыцарь спускался медлительно, ни на кого не смотря и вместе с тем косясь на каждого, наверняка ожидая порицания от присутствующих за ненадлежащее исполнение своих обязанностей, от охотника — очередной отповеди за утраченное оружие, а от майстера инквизитора — надменного злорадства по поводу доказательств его правоты. Тишина, встретившая его в зале, казалось, пригнула фон Зайденберга к полу, точно брошенный ему на плечи камень, и в глазах охотника отобразилось злое удовлетворение.
— Гляди-ка, а ты был прав, — отметил он шепотом и, поднявшись, пересел за соседний стол, ближе к рыцарю, буравя оного укоризненным взглядом.
Завтрак долго протекал в молчании, лишь мало-помалу разбавляясь едва слышными переговорами попарно сидящих, редкими вопросами трактирщика и бормотанием Феликса.
— Либо его циклит, — подвел итог Курт, скосясь на торговца, — либо это пример обывателя, помнящего поразительное множество молитв.
— Не самое худшее в нашем положении.
— Брось ты, — покривился он, отмахнувшись от помощника. — Полагаю, убиваемая матушка Яна тоже молилась, пока ее высасывали досуха; помогло? Вот если б подле нее оказалась пара хорошо вооруженных охотников — это было бы дело.
— Помнится, — возразил тот ровно, — в Хамельне ты столь же скептически отзывался о том же самом. И помогло тебе хорошее вооружение?
— Так себе было вооружение. Но намек я понял… Однако ж, мне что-то не приходит на ум никто из здесь присутствующих в смысле кандидата на святые и, как следствие, на чудо. Ты, разве что. Выпихнуть тебя этой ночью наружу — а ну как ликантроп отравится?
— По части отравления жизни окружающим у нас эксперт ты. Тебя и выставим.
— Меня нельзя, — с сожалением вздохнул Курт. — Я уникальная собственность Конгрегации; тебя будут судить за растрату. А Хауэр — тот просто свернет тебе шею: этим летом мне назначены очередные три недели в учебке, и ему не терпится доказать мне, что переплюнуть инструктора зондергрупп не так просто, как я думаю. И тому, кто помешает это сделать, не поздоровится.
— Ему никто не говорил, что важнейшая добродетель христианина, а тем паче конгрегатского служителя — смирение?
— Не думаю, что на нашей службе это и впрямь столь уж несомненная добродетель; а Хауэр, убежден, скажет тебе, что и вовсе излишняя.
— Ты, не сомневаюсь, с ним согласишься, — усмехнулся Бруно, и он пожал плечами, посерьезнев:
— Суди сам. Я не одарен свыше никакими способностями, не умею залечивать ран руками или творить искры пальцами, чувствовать мысли или вершить прочие подобные диковины, равно как и сам Хауэр. Но все-таки он постиг в чем-то неповторимые навыки — и он сумел им научиться сам, потому что верил в себя, в человека, а не в ничтожную безответную тварь; и я сумел научиться кое-чему, потому что он сумел убедить меня в том же самом. Потому что я не смирен — я…
— … высокомерная сволочь, — заметил Бруно насмешливо. — А вот тебе, великий чудо-воин и прославленный Молот Ведьм, напоминание: «уникальной собственностью» ты являешься по совершенно иной причине. Многое, что умеешь ты, может и тот же Хауэр, но раскрывать дела так, как это выходит у тебя, не может никто.
— В смысле — чтобы море крови и отравленная жизнь окружающих?
— В каком смысле — ты понимаешь, — серьезно возразил Бруно, и он раздраженно отмахнулся:
— Понимаю, разумеется; а знаешь, почему? Потому что обсуждалось это уже не один и не три десятка раз, и с тобой в том числе. И в сотый раз скажу то, что уже говорил: быть может, начальству виднее, однако сам я не вижу в этом ничего необычного, примечательного и уж тем паче уникального.
— Ты видишь то, что не видят другие.
— Более внимателен, — отозвался он скучающе.
— Умеешь сопоставить совершенно не связанные между собой приметы и причины.
— Развитое воображение.
— С первого же дознания столкнулся с серьезными людьми.
— Непруха.
— И продолжаешь натыкаться на них, стоит лишь копнуть чуть глубже в простых с виду расследованиях.
— Мощная непруха.
— Ни одного не завершенного дознания, ни одной следственной ошибки.
— Академия святого Макария. Слышал — там следователей выращивают?
— Выживаешь в самых немыслимых ситуациях.
— Там еще и драться учат, кстати.
— Когда драки не помогают.
— Вот тут — пруха.
— И тебя удовлетворяет такое объяснение?
— Nec velocium esse cursum, nec fortium bellum, nec sapientium panem, nec doctorum divitias, nec artificum gratiam, sed tempus casumque in omnibus [28].
— Отчего-то Писание ты поминаешь, только когда тебе это выгодно… «Случай». И это после всего, что тебе довелось увидеть и испытать?
— Сочти это смирением, — предложил Курт едко. — Легче поверить в то, что мне везет, нежели в то, что Господь избрал меня в качестве средства для истребления малефиков и теперь ревностно свое орудие сберегает от повреждений.
— Numquid non verba mea sunt quasi ignis, ait Dominus, et quasi malleus conterens petram [29], — заметил помощник многозначительно. — Я не хочу проводить параллелей с тем прозвищем, под которым ты известен всей Германии, однако…
— А мое пришествие в Писании не пророчествуется?
— Был бы здесь отец Бенедикт — ты уже получил бы по шее. А я лишь напомню, скольких затащили за решетку за одни лишь такие слова.
— Мне можно.
— Тебе можно, — согласился Бруно легко. — Тебе многое можно. И тебе многое удается. И если слепой случай — твое объяснение всему этому…
— Не в первый раз замечу: неспроста ты некогда сошелся с Каспаром. Вам беспременно надо встретиться и обсудить Господне покровительство надо мною… ну, или волю богов по его представлению.
— Там, где ты появляешься, — настойчиво продолжил тот, не ответив, — всегда что-то происходит.
— Дело есть везде, Бруно. Просто надо присмотреться; а для этого (напомню все вышесказанное) — внимательность, маломальское соображение и не забывать то, чему учили в академии.
— Хорошо, скажу иначе: ты всегда появляешься там, где что-то происходит, и не всегда благодаря собственным заслугам. Как, к примеру, в нашем случае. Кто угодно мог оказаться в этом трактире…
— Вот именно.
— Когда угодно мы могли проехать мимо, днем или неделей ранее или позже. Думаю, я и проехал бы, не будь тебя со мной. Не будь тебя со мной, я остановился бы в той деревне, пытаясь разрешить ситуацию с этим коноводом, не попал бы сюда и…
— А еще я мастер разрешать ситуации; упомяни уж и об этом — так, аd majorem. Господь наверняка долго думал, прежде чем вручить жезл избранности и миссию утверждения Его воли на земле столь несдержанному чаду Своему.
