Увы, ничего не было. Совсем ничего. Я раздражённо пнул носком ботинка пустую скорлупку грецкого ореха. Больше здесь нечего ловить.
— Возвращаемся, милый? — Олёна, утешая, погладила меня по руке. — Не огорчайся так. Если за делом этим сам Кощей стоит, так он улик не оставляет. Уж в этом мне поверь, я на него не один год спину гнула… Обними меня…
— Откуда он там? — ни к кому не обращаясь, тупо спросил я.
— Кто, Кощей, что ли? И где «там»? — не поняла Олёна. — Не знаю, любимый, ты сыскной воевода, тебе и ответы искать. А меня так и не обнимешь, да?
— Обниму. — Я порывисто прижал её к груди и так же резко отпустил в ту же минуту. — Откуда под берёзою орех? Да ещё не лесной, а грецкий?! Белок с подбитым глазом в чистом поле не видать, ветер прикатить не мог, возчики тоже вряд ли обронили. Тогда что он здесь делает?
Я нашёл сначала одну, потом другую половинку. Внимательно осмотрел обе. Скорлупки были идеально чистыми внутри, словно в них что-то хранилось, а края явно носили на себе остатки давно высохшего клея. Вот это уже улика! Теперь я мог уверенно явиться к Яге и попросить полновесную экспертизу этого неприметного предмета.
Давайте просто попробуем слегка пофантазировать… Что было в пустом орехе? Быть может, он служил лишь переносной камерой для Лиха? А если кто-то смог его туда упрятать, то почему этого же не можем повторить мы? Кажется, дело сдвигается с мёртвой точки…
Я открыл было рот, чтобы поделиться новым прозрением с любимой, но замер — взгляд Олёны блуждал где-то за моей спиной.
— Эй, ты нашла что-то более интересное, чем я?
— А?! — Она вскинулась, словно очнувшись. — Подожди…
— В каком смысле? — Я попытался прижать её к себе покрепче.
— Да помолчи же! — раздражённо буркнула моя невеста. Я чуть было не обиделся всерьёз. — Там кто-то кричит… Неужели не слышишь?
— Где?
— Там. — Она показала пальцем вправо, туда, где горизонт оживлял невысокий перелесок.
— Кто кричит? — начал озираться я, но бывшая бесовка, вывернувшись из моих рук, уже бежала со всех ног на неизвестный зов. Тихо выругавшись сквозь зубы, я поспешил следом.
Метров через сто стало окончательно ясно, что слух моей невесты на порядок тоньше моего — со стороны подлеска действительно доносились крики о помощи. Кричал мужчина или, скорее, молодой парень лет двадцати в потрёпанном зелёном кафтане, залитом кровью. В спине у него торчал обломок чёрной стрелы.
Я уже видел такие… Видел, но не хотел верить. Лицо Олёны помертвело, но первой страшное слово произнесла всё-таки она:
— Шамаханы!
Я бросился поднимать раненого, а она так и стояла с застывшим ужасом в глазах. Видимо, парень был из наших приграничных частей и пытался предупредить государя об акте агрессии. Хотя какой, к чёрту, акт! Шамаханы устраивают такие стычки почти ежедневно, но если наши отправили гонца, значит… война. Вот именно её нам ещё и не хватало…
— Потерпи, браток, скоро будем дома. — Я взвалил его себе на плечи, он уже не кричал, он скрипел зубами от боли. Только бы до города довезти, а там Яга поднимет, ей в плане целительства равных нет.
— Шамаханы идут… — успел сказать пограничник.
* * *
Олёна словно очнулась, бросившись мне помогать. Не знаю, как мы вдвоём дотащили бы его до дороги, но в этот миг передо мной как лист перед травой возникла Сивка-Бурка. Вот уж не ожидал от этой капризной скотинки такого такта и понимания. Мы втянули парня ей на спину, кое-как уместились сами, и ретивая кобыла, тряхнув золотой гривой, взмыла под небеса.
Я спешил в Лукошкино и всё равно заставил себя оглянуться — край горизонта дымился. Не пройдёт и двух дней, как шамаханская орда встанет у стен города. А у нас там Лихо! Что бы мы ни делали, нам не повезёт! Ни в нападении, ни в обороне, ни в чём! Они могут даже не атаковать, просто возьмут столицу в кольцо осады и дождутся своего часа…
Взмыленная под тройной ношей Сивка-Бурка бережно коснулась копытами земли как можно ближе к крыльцу нашего терема. Подбежали дежурные стрельцы. Раненого понесли в дом, я быстро поцеловал невесту и едва ли не бегом бросился к царю. Такие вести не могли ждать. И надо же было, чтоб именно в этот самый неподходящий момент меня пытались остановить все подряд со своими дурацкими заявлениями! Неужели непонятно, что если милиция куда-то вот так нервно спешит, значит, дело срочное и все остальные уж точно могут подождать?! Наш лукошкинский люд, похоже, считал иначе…
— А задержись-ка, батюшка сыскной воевода, уважь купца третьей гильдии! Заслугами отмеченного, государем уважаемого, людьми солидными чтимого, семьёй да внуками обременённого, на храм божий жертвующего, законы исполняющего! Ужо небось надолго-то не задержу, один вопросик лишь задам. Вот ты и ответь, не чинись перед старшими, Бог гордых не любит. Так, что спросить хотел… Как жизнь молодая, чё нового в отделении-то, а?
Как я его не убил на месте, не знаю… Остальные продолжали тему со своими индивидуальными вариациями.
— Добрый день, Никита Иванович! А у вас, слыхал, свадебка? Ну дай вам Бог… А меня что же не позвали? Ну суди вас Господь… А я ить теперь обижуся и сам не приду! Ну упаси вас Боже… А может, и приду, чё мне стоит-то?
— А-а-а-а, гражданин участковый! Горе-э, горе-то какое! Всю жизнь свою вас одного любила, все пятьдесят лет в девственности прождала, а вы на другой женитеся! А-а-а-а, ну вона я ей уже все волосья-то повыдёргиваю…
— Прости, сыскной воевода, друг ты мне, а далее я тя не пущу. Не пущу, и не проси, и глазами не зыркай, и кулаки не сжимай, и не гневайся зря… Я на тя гневаться должен! У меня жена два дня как из дому сбежала? У меня! Я те заявление писал? Писал! Почему же ты допустил, чтоб она сёдни поутру в избу заявилась, да не одна, а с тёщенькой?! Есть на те крест после этого, сыскной воевода? Не пущу, покуда со мной мировую не выпьешь…
Как я вырвался — ума не приложу. И это ведь только трое-четверо наиболее настырных! А десяток добросердечных граждан, просто искренне, от души, интересующихся, «как здоровьечко»? А пяток обиженных, мимо которых я промчался с такой скоростью, что даже не понял, чего они, собственно, хотели?! Нет, нельзя так с людьми… Хотя как со мной, так очень даже можно! Они — народ! А народ всегда прав. В конце концов, перед ними я в ответе и за себя, и за власть, и за них самих порою.
Но худшее началось, когда я язык на плече добрался до царского подворья. Стрельцы меня пропустили без разговоров, но, поднимаясь к государю на второй этаж, я лоб в лоб налетел на реакционное крыло боярской думы, спускающейся с внеочередного совещания. Это был тот редкий случай, когда уровень моего личного невезения взлетел на новую, олимпийскую высоту.
Кажется, я успел сказать только:
— Граждане бояре, расступитесь, мне к царю по делу, сроч…
Дальше меня молча взяли в охапку, облапили со всех сторон, как шестилетний сенбернар корейского повара, и вынесли на задний двор, казнить без суда и следствия.
Всё делалось тихо, споро, без лишней суеты и привлечения внимания, я бы даже сказал — серо и буднично. Через конёк левого крыльца перекинули длинный шёлковый пояс, к нему привязали ещё два, профессионально настраивая скользящую петлю…
— Вешай его, бояре!
Я отбивался, словно лабораторная мышь от студентов-медиков, но силы были слишком неравны. В высоком окошке мелькнул профиль Гороха. По-моему, он отлично видел, что именно тут происходит, и… спокойно отвернулся. Я понял, что потерял единственного заступника при дворе… Хотя, может, государь всё-таки не заметил? Не может же он… я же… они же меня сейчас…
— Ага, попался, злыдень подколодный! — взвился за моей спиной счастливый вопль дьяка Филимона. — Отворотил лик свой светлый царь православный от мента безбожного! Вот и пущай свершится суд праведный над грешником Никиткой из отделения. Мало ли народу взбаламутил, мало ли бояр напозорил, дык ещё и мне, агнцу безвинному, всю кровь литрами так и выпил!.. На те, басурманин, на!!!
