Ознакомительная версия. Доступно 17 страниц из 81
Как сказать ему, что мою чашу держала в ладонях Любовь?..
И Волк, корчась в очередном захвате, способном, как он отлично знал, выворотить ему из сочленений сразу три сустава руки, извиваясь, скаля зубы и помимо воли, помимо ещё теплившейся гордости лелея мысль – Не выворотит! Пощадит!.. – нарушил один из главнейших заветов кан-киро. «Научаясь движению, – гласил этот завет, – объясняй другу телом, движением тела, а рот держи на замке. Если появилась нужда в словах – стало быть, ты чего-то очень важного не понимаешь…»
Ну и пусть я не понимаю, в кромешном отчаянии и упрямстве сказал себе Волк. Пусть! Пусть даже то, что получилось у меня вчера вечером с чашей, на самом деле получилось случайно и ни о чём не свидетельствует, как я, дурень, готов был вообразить. Пусть предзнаменования во время боя собак и даже то, что произошло у меня с Пятнышком, – чепуха, которую я, тешась, напридумывал сам себе в утешение. Пусть я плохо владею кан-киро и неспособен его языком объяснить Наставнику, что я задумал… Я всё равно объясню ему…
В это время молодой венн пытался совершить над Наставником «благодарность Земле». Не получилось, конечно. В самый ненужный миг дрогнули и согнулись руки, вынесенные над головой. Согнулись, утратили внутреннее стремление – всего-то чуть-чуть, совсем незаметно для постороннего глаза… ни один из других учеников не заметил бы его мгновенной оплошности… но Волкодав, конечно, заметил. И не простил. Так при малейшей утрате сосредоточения с остро отточенного пёрышка стекают чернила и вместо идеально задуманной буквицы расползается, портя лист, безобразная клякса. Руки Волка немедленно утянуло за голову – точно так, как приключалось с неумехами новичками, которым он сам объяснял этот приём. Они, правда, не понимали, что вдруг такое стряслось, а он понял, но на том разница и кончалась. Локти, плечи и спину тотчас пронзила беспощадная боль. Он не взвыл только потому, что отчётливо, опытно знал: стерпим и это, и кое-что ещё похуже. Может, кстати, придётся… Уже падая, уже выбрасывая из-под себя ноги, он воспользовался тем, что их головы оказались совсем близко, так что на миг даже перемешались волосы, слипшиеся от пота… И прохрипел почти в ухо Наставнику:
– Клетки надо ломать…
Волкодаву уже порядком-таки давно не приходилось творить кан-киро в полную силу. Как ни хорош был иссиня-чёрный Урсаги, мономатанец-мибу, словно бы сотворённый Богами его народа из одних гибких сухожилий и мышц, не отягощённых костями, – Урсаги присуща была доблесть не воина, водящего близкое знакомство со Смертью, а скорее канатоходца или танцора. Таково уж было природное свойство чёрных племён. И бой, и самая тяжёлая работа осмысливались ими как танец. Радостно видеть перед собой такого ученика. Он и нападает-то, словно приглашая на пляску. А уж когда на него самого нападают другие ученики – утихомиривает их до того играючи и весело, с невозможно-белой улыбкой на черносливном лице, что сторонний человек, посмотрев на него, только руками разведёт: не воинское искусство, а сплошные поддавки!
Волкодав же, глядя на Урсаги, словно бы отрицавшего своими прыжками-полётами саму тягу земную, иногда думал: а может, именно такое кан-киро – улыбка и танец в ответ на взмах кулака – всего более угодно милосердной Богине?.. Ну чем не сольвеннская борзая? Зубов полная пасть и росту чуть не двадцать вершков, переярка [11] без раздумий берёт, а чтобы человека куснула – отроду не бывало такого…
Они-то с Волком вершили совсем иное кан-киро. Сдержанное, грозное и суровое. Такой мастер щадит напавшего на него простеца не по весёлости и добродушию нрава. Просто мало чести обрушиваться всей мощью на того, кто глупей тебя и слабей… Да. Мы с тобой, Волчонок, – словно боевые псы шо-ситайнских степей, сошедшиеся на Кругу, где вчерашние щенки бросают вызов матёрым. И я нипочём не трону тебя, потому что ты ещё, в сущности, мальчик. И оттого, что ты бьёшься очень по-взрослому, ничего не меняется…
Но тебе-то что от меня нужно, малыш?
Волкодав чувствовал: молодой венн был близок к отчаянию. Его движения становились всё скованнее, раз от разу утрачивая плавность, красоту и свободу. И внутренний свет потускнел, окрашиваясь серым. Но в сером присутствовал стальной блеск, и ясно было – Волк не сдастся и не отступит. И ещё было ясно, что убить Волкодава он не стремился. Не сделал бы этого, даже если бы смог.
Зачем же ты бросил мне вызов, мой кровный враг, если не можешь и не стремишься меня убивать?..
– Клетки… нужно… ломать… – словно в ответ на его невысказанную мысль снова прохрипел Волк.
Волкодав успел услышать его, а в следующее мгновение почувствовал, как затылок сдавили невидимые тиски. Ему показалось, будто он сиганул вниз с высоченного речного обрыва – точно так, как когда-то, доказывая свою храбрость, они сигали мальчишками, удрав на Светынь из-под слишком заботливого присмотра домашних. Ушло ощущение тяжести тела, Волкодав поплыл в пустоте, не испытывая никакого желания прерывать захватывающее и блаженное плавание-полёт, даже не спохватываясь, где верх или низ… Сколько времени это длилось? Вроде бы он возвращался к обычному состоянию медленно и неспешно, словно пробуждаясь от спокойного сна… но, когда окружающее вернулось и вновь встало на место, оказалось, что странный полёт продолжался всего мгновение. Волк, впрочем, успел перехватить его руку и уже вознамерился закружить своего Наставника «расколотыми жерновами». Приём почти удался ему… и, возможно, удался бы вполне, если бы не ощущение обречённости и неудачи, слишком прочно укоренившееся в душе. Недолго же продержалась вера в себя и собственное мастерство, вера, обретённая только накануне вечером, у выплеснутой чаши! Волк снова был ничтожным унотом, ни на что не способным перед лицом грозного учителя. И оттого, когда Хозяйка Судеб вдруг подбросила ему удивительную удачу, он оказался к ней попросту не готов. Пока он медлил и боялся поверить себе, возможность оказалась упущена. Рука Наставника, только что безвольно обмякшая, заново обрела железную крепость, а глаза, странно помутневшие, подобно давно не мытому стеклу, моргнули и опять обрели блеск, и блеск этот Волку ничего хорошего не сулил. Как и следовало ожидать, Наставник с лёгкостью сбросил его бездарный захват, заодно переняв и намеченное Волком движение, – и молодой венн тут же сам очутился в «расколотых жерновах», которые обманчиво медленно и неодолимо, с воистину каменной неторопливостью, повели его по кругу… по завершении которого Волку – он это понимал – предстояло остаться без кисти руки… либо совершать бешеный прыжок назад через голову… если только ему будет позволено его совершить…
Но, пока длилось кружение, их с Наставником лица снова оказались совсем рядом, и Волк сказал последнее, что ещё мог сказать:
– Мать дала мне имя: Клочок… [12]
Ни один венн без очень веской причины не произнесёт вслух имени, которое дала ему мать. И этот венн должен быть распоследним подонком без чести и совести, чтобы солгать, называя его. Волкодав испытал настоящее удивление. Назови кто Волка выродком, способным упомянуть о матери ради обмана, – он сам первый заставил бы клеветника проглотить такие мерзкие речи, да кабы не вместе с зубами.
Но если парня вела честь, тогда получалось…
…Тогда делалось понятно, почему он вышел нынче на бой, неся в душе не багровую паутину убийства, а величайшую ясность обретшего истину. Вот, стало быть, что он хотел сказать Волкодаву, когда шептал что-то о клетках, которые надо ломать. Он ведь не пощады просил. И, будучи всё равно в очередной раз пощажён, не оставался лежать и не отступал прочь с поклоном, признавая своё поражение, а снова поднимался против Наставника…
Нет. Не так. Не «против».
Он хотел совершить для него то же, что сам Волкодав сделал когда-то ради Матери Кендарат…
