Легионы просят огня (СИ) - Врочек Шимун

Вар в ужасе отшатывается… и оказывается в своей палатке, перед зеркалом. Приторный запах камфары. Раб укладывает складки тоги.

— Господин? — спрашивает раб, в голосе — беспокойство. Он поддерживает Вара.

Всего лишь кошмар, думает пропретор. Слава богам, всего лишь сон.

Внезапно он чувствует слабость.

— Все в порядке, Солигор, — говорит Вар дрогнувшим голосом. — Спасибо.

Он проводит рукой по лбу — тот в холодной испарине.

— Вы побледнели, господин, — Солигор хмурится.

Вар вымученно улыбается.

— Все хорошо. Я всего лишь не выспался.

«Верни мои легионы», вспоминает он слова серого существа. «Верни мои…».

Не стоило на ночь пить то новое лекарство. Верно. Не стоило.

— Готово, господин, — говорит Солигор.

Рожок поет раз. Звук разносится над лагерем. Другой.

Третий.

Три раза — три легиона.

Марк Скавр, командир второй декурии всадников, вытягивается по струнке. Поздравление легионного орла с новым днем завершено.

— Слава Августу! — дружно орет легион. — Слава Риму!

Над железными квадратами легионеров сияет неяркое северное солнце. Орел, в последний раз озирающий свои владения здесь, на берегу Визургия, горит мрачным золотом. Гордый, с раскинутыми крыльями, он реет над просторами дикой Германии. Цифра «XVIII» алым с золотом пятном полощется на ветру.

— По центуриям, по манипулам — стройся! — орет префект лагеря. — Слушай мою команду! На — лево! Шагом — марш!

Последнее утро. А завтра — в бой. Марк качает головой, украдкой вытирает нос ладонью. Мокрое. Похоже, опять начинается.

…Хотя, может быть, в бой — уже сегодня.

Вдалеке темнеет лес. На почерневшей от сырости земле лежат листья. Коричневые, желтые, пропитанные увяданием и усталостью…

От земли поднимается в воздух темно — вишневый, холодноватый запах смерти.

Я въезжаю под полог леса, конь неторопливо ступает по выстеленной влажными листьями земле. Тень бука массивна и прохладна. Я закрываю глаза.

Мимо идут манипулы и когорты моих солдат. Топот отдается через землю.

Я их слышу. Чувствую.

Я — легат Семнадцатого.

Ветер срывает с ветвей и бросает мне в лицо холодные капли. Это след ночного дождя.

Что мне за дело до моего брата?

Мне хочется толкнуть коня пятками, догнать авангард, германскую конницу, — там едет в гребенчатом шлеме друг римского народа Арминий — и хлопнуть по мокрому металлу наплечника.

Я словно наяву вижу мелкие капли на сером железе.

— Друг мой, — скажу я Арминию. А может быть, ничего не скажу…

«Умер мой брат дорогой, брат мой, навеки прощай».

У меня перехватывает дыхание. Это строчка из Катулла, я прочитал ее на похоронах Луция в Риме.

Кто он на самом деле, этот Луций — Арминий? Кто он, мой вернувшийся с того света брат?!

«Пока Арминий рядом, я спокоен за верность германцев». Так я говорил совсем недавно.

А если вместо германца в его личине находится мой брат?

Хороший вопрос.

Очень хороший вопрос…

«Смотри, Гай».

Теперь я неспокоен за верность германцев.

Человек взял в руки маску. Холодный металл, серебряное лицо, украшенное по краю потемневшей чеканкой. Провел пальцами. Маска смотрела на человека в ответ. И слегка улыбалась, словно знала то, чего человек не знал.

Вот зачем она нужна. Ты можешь хоть рыдать за ней — люди видят только это спокойное серебряное лицо. И все. В горячке боя, когда паника нарастает, как идущая на берег штормовая волна, спокойствие командира важнее, чем многое иное.

А когда выходишь один на один с противником, его пугает твое лицо, лишенное привычной человеческой слабости.

Словно он сражается не с человеком. А с богом или с титаном.

Человек усмехнулся, отложил маску. Взял отрез ткани и начал наматывать на голову. Аккуратно, не торопясь, чтобы полосы легли ровно, без складок, чтобы потом, когда он наденет шлем — ничего не натирало. Искусство правильно наматывать повязку переживет века. Закончив, человек взял маску и полюбовался своим отражением в начищенной серебряной поверхности. Неплохо. Провел пальцем вдоль глубокой царапины — от края глазницы. Усмехнулся. «Эх, Гай, Гай».

Оказывается, судьба целого мира может зависеть от одного взмаха меча.

Человек положил маску на стол. Выпрямился, провел ладонями по вискам, чувствуя пальцами завитки волос — отлично. Осталось надеть шлем. Человек помедлил. Другой шлем вместо утерянного в стычке.

Новый неплохо сидит, но я привык к старому…

Человек усмехнулся, повел плечами. Неплохо сидит? Оказывается, эта метафора применима не только к шлему…

Виски сдавило. Человек затянул кожаные ремешки под подбородком.

Пристегнул маску. Повернулся к выходу из палатки.

— Я жду, — сказал на германском. — Входите!

Они вошли.

В прорези маски смотрели два живых глаза. В зрачках вошедших германцев отражался человек с серебряным лицом…

— Начнем, пожалуй, — сказал человек негромко.

Однажды мы с братом поспорили. Я сказал, что оставил статуе Юпитера приношение за определенную услугу, а тот не исполнил обещанного, и теперь бог у меня в долгу…

Вообще‑то, это была шутка.

Беда людей в том, что боги редко отдают долги.

— Забудь, — говорит Луций.

— Почему это? Юпитер со мной еще не расплатился!

Луций качает головой:

— Не торгуйся с богами, Гай. Окажешься в проигрыше. Всегда.

Это тоже шутка. Но внезапно меня прорвало.

— Что это за боги такие?! — я в бешенстве хожу по атриуму. Не знаю, что на меня нашло. — Боги торгашей. Боги — торгаши.

Их тысячи. Зачем нам столько?!

Если бы был один бог, — всего один! — который не торгуется, не продает свою милость за тарелку молока или за черную курицу… Бог, которого нельзя купить.

Бог, который наказывает и милует без оглядки на дары и приношения.

Бог, которому наплевать, кто ты — богатый или бедный, римлянин или варвар, здоровый или больной…

Бог, который судит по делам и мыслям…

Который… Проклятье, как объяснить?!

Бог, которому не все равно.

Возможно, будь такой бог, я бы верил. Проклятье, Луций! Верил даже не в него… а — верил ему.

Но такого бога нет.

Одни торгаши вокруг.

Юпитер с мошной ростовщика, Юнона в платье шлюхи, Квирин, оценивающий дверной проем, которому покровительствует, в мерах зерна и кувшинах вина…

Нам нужен другой бог.

Который плюнет на горы золота, что принесет к его ногам убийца и ростовщик, и спросит за каждую каплю слез, пролитую проданными в рабство за долги, за каждый миг страданий, что тот принес людям, за каждую искалеченную мать и сестру… за все и за всех.

Нам нужен бог, который строг и жесток. Неподкупный отец семейства.

А не боги, берущие взятки, как последние чиновники.

— Нет, Гай, — говорит Луций. — На самом деле людям нужен добрый бог.

— Добрый?! Не знаю. Мне лично нужен бог, которым я мог бы гордиться. Как гордятся суровым отцом.

Бог, который не продается.

Когда Луций уходит, я все еще пытаюсь понять, что я сейчас сказал.

Бог. Нам нужен бог, который не продается.

Не продается? Правда? Какие мы все‑таки мечтатели…

На дорогу перед разведчиками выскакивает варвар. Голый мускулистый торс, штаны. Светлые волосы собраны в узел на затылке.

— Мы вас всех убить! — кричит гем на ломаной латыни. — Вы сдохнуть, римляне! Сдохнуть!

Ага, разбежался, думает оптион.

Холодное утро. Влажный туман стелется над болотными кочками, перетекает из одной ложбинки в другую. Фиолетовые поля вереска простираются от кромки леса до дороги.