Пропавший легион - Тертлдав Гарри Норман

Трибуну казалось, что громче орать уже невозможно, но при появлении Императора он понял, что ошибся. Шум причинял уже настоящую боль, как будто кто-то сверлил его голову тупым сверлом.

Маврикиос Гаврас, возможно, не был идеальным императором для страны, сотрясаемой социальными бурями. Долгие поколения правителей не закрепили права его семьи на трон — он был всего лишь захватившим власть военачальником, более удачливым, чем его предшественник. Правительство Маврикиоса раздирали распри, многие из знати были настроены против него и делали все, чтобы остановить любые преобразования, способные ослабить их собственные позиции.

Но так или иначе, Маврикиос был Автократором Видессиан, и в тяжелое время народ пришел к нему. С каждым его шагом шум в Амфитеатре поднимался все выше, словно волны, вздымаемые ветром. Все вскочили с мест и громко кричали. Несколько трубачей сопровождали Императора, но в таком грохоте они не могли услышать даже друг друга. Следом за Севастосом, Патриархом и членами своей семьи, император вошел в самый центр Амфитеатра. Каждый из отрядов приветствовал его появление. Каморы и видессиане подняли луки, халога — боевые топоры и, наконец, римляне и намдалени взметнули в воздух копья.

Проходя мимо трибуна, Туризин Гаврас метнул на Марка взгляд, который тот легко понял. Хищные мысли Туризина были просты — он хотел воевать с Каздом, а Скаурус проложил ему путь, и потому Марк высоко поднялся в его глазах.

Маврикиос был куда сложнее. Он сказал что-то Скаурусу, но вой толпы унес его слова, и Марк не расслышал их. Сообразив это, Император с досадой пожал плечами и продолжил свой путь к роструму. Гаврас задержался на несколько секунд, пока его свита, носители зонтов и прочие не подошли ближе.

Когда нога императора коснулась деревянных ступеней рострума, Марк лихорадочно начал соображать: то ли Нейпос и его коллеги-чародеи что-то сотворили с толпой, то ли уши его, наконец, не выдержали и сдались. Тишина, звенящая до боли, воцарилась в Амфитеатре. Она нарушалась только звоном крови в ушах и далеким протяжным криком продавца рыбы: «Свежие кальмары!»

Император внимательно оглядел толпу, наблюдая за людьми, которые постепенно усаживались на длинные скамьи. Римлянин подумал, что нечего и надеяться, будто речь Императора услышат все присутствующие, но он ничего не знал о чудесах акустики, созданных видессианскими мастерами в этом Амфитеатре. Из центра арены можно было говорить так, что все, как бы далеко они ни находились, могли слышать голос.

— Я не мастер красиво говорить, — начал Император, и Марк улыбнулся, вспомнив, что примерно теми же словами и он начинал свою речь на лесной поляне в Галлии. — Я вырос среди солдат, — продолжал Маврикиос, — и провел всю свою жизнь в армии. Я научился ценить солдатскую честность и откровенность. За красивыми речами далеко ходить не надо, — он махнул рукой в сторону своих чиновников. Толпа удовлетворенно хмыкнула.

Повернув голову, Скаурус увидел, как Варданес Сфранцез недовольно поежился. Но Император не стал развивать сваю мысль. Он знал, что ему необходимо добиться полного единства в этой разобщенной стране и потому заговорил о том, что было всем ясно и понятно.

— В столице, — сказал он, — мы счастливы. Здесь мы в безопасности, хорошо питаемся, защищены флотом и могучими стенами. Большинство из нас живет в этом городе давно. Вы пустили здесь корни, вы не можете пожаловаться на свою жизнь.

Марк подумал о Фостисе Апокавкосе, который медленно умирал от голода в трущобах Видессоса. «Ни один Император, — подумал трибун, — даже такой, как Маврикиос, не сможет знать о всех бедах своей страны. Но кое-что ему все же известно». Император продолжал:

— Жители западных провинций, там, за проливом, завидуют нам. Уже семьдесят лет яд Казда сочится в наши земли. Он сжигает наши поля, убивает наших крестьян, захватывает и морит голодом наши деревни и города, оскверняет жилища нашего бога. Мы сражались с приверженцами Скотоса везде, где только могли. Но они как саранча: на место каждой издохшей твари рождаются две новых. Их посол сплел свою паутину в самом Видессосе. Авшар Проклятый не сумел в честном поединке одолеть солдата Империи и начал вязать сети подлости и обмана. Он подослал заколдованного человека, как ядовитую змею в ночи, чтобы умертвить того, кого он не смог убить в открытом бою.

Толпа, к которой он обращался, низко, гневно загудела, словно земля перед землетрясением. Маврикиос дал этому гулу набрать силу и поднял руки, призывая к молчанию. Ярость в голосе Императора была не ораторским трюком — он гневался по-настоящему.

— Когда же его преступление раскрылось, этот зверь из Казда удрал, как трус, прикрывая свои следы грязным, богопротивным колдовством. И снова он убивал, и снова он убивал не своими руками. — На этот раз ярость толпы улеглась не сразу.

— Достаточно, говорю я вам! Достаточно! Слишком часто Казд нападает на нас и не слишком часто получает отпор. Их бандам нужно дать хороший урок. Да, мы терпеливы со своими соседями, но мы памятливы на преступления. И злодеяния Казда лежат далеко за гранью, до которой можно прощать!

Последняя фраза почти утонула в гневных воплях разъяренной толпы. Марк подверг речь Императора критическому анализу и не нашел в ней изъянов. В душе он восхищался даром Маврикиоса, который от слова к слову вырастил в душах людей гнев, подобно тому как каменщик возводит здание из кирпичей — ряд за рядом. Его откровенность была для толпы эффектным новшеством.

— Война! — заревел Амфитеатр. — Война! Война!

Слово отдавалось эхом и раскатывалось по Амфитеатру, как дикий перезвон колоколов. Император позволил людям покричать всласть. «Возможно, он наслаждается, видя, как объединяется его народ», — решил Марк. Он использовал всеобщую ненависть к Казду, чтобы преодолеть сопротивление бюрократов, которые постоянно ставили ему палки в колеса.

Наконец император поднял руки, и люди медленно успокоились.

— Благодарю вас, — сказал он собранию. — Вы поддержали меня в том деле, которое было правым в любом случае. Время полумер прошло. В этом году мы ударим всей силой. Я сам поведу войска. В следующем году Казд уже не причинит нам беспокойства!

Последние приветственные крики — и арена опустела, но люди все еще в возбуждении переговаривались. Когда наконец Император пошел к выходу, стражники тоже позволили себе немного расслабиться.

— Ну, что ты думаешь об этом? — спросил Скаурус Гая Филиппа, когда они или к казарме.

Старший центурион почесал свой шрам на щеке.

— Он совсем не так глуп, в этом нет сомнения. Но до Цезаря ему далеко.

Марк согласился с ним. Да, речь Императора зажгла толпу, что правда, то правда. Но разгорячить народ и убедить в своей правите оппозицию — это слишком разные вещи. Театральные действа ничего не значили для таких холодных расчетливых людей, как Сфранцез.

— А кроме того, — неожиданно добавил Гай Филипп, — глупо говорить о своих триумфах до того, как ты их получил.

«И в этом, — подумал трибун, — старший центурион был, как всегда, прав».

7

— Какой-то намдалени ждет тебя у дверей, — доложил Фостис Апокавкос утром второго дня после объявления императором войны. — Он сказал, что его зовут Сотэрик, чей-то там сын.

Это имя ничего не говорило Марку.

— А он не сказал, чего ему нужно от меня?

— Нет, а я его не спрашивал. Не люблю намдалени. Для меня все они… — И Фостис добавил сочное латинское ругательство.

Бывший крестьянин прочно вписался в общество римлян — лучше, чем надеялся Марк, когда вытащил его из жуткой дыры в воровском квартале Видессоса. Его лицо потеряло мрачное выражение, на костях наросло немного мяса, чего, впрочем, и следовало ожидать. Но не это было главным. Отвергнутый страной, где он родился, он делал все, что мог, чтобы стать частью легиона и быть таким же, как его новые друзья. Хотя римляне уже могли бегло говорить по-видессиански, что сильно облегчало их жизнь в Империи, Фостис учился латыни с не меньшей быстротой, чтобы облегчить свою жизнь в римской казарме. Он упорно и умело трудился, осваивая приемы борьбы на мечах. Ни меча, ни копья он никогда прежде не держал в руках. И… Марк наконец заметил: