Пенталогия «Хвак» - Санчес О. "О'Санчес"

— Как это — кто?.. Та, кому я должен. Ты опусти секиру, дружище Хвак, сам же видишь — некого пока рубить. Кроме меня. Это я шучу. Вот, верни ее за пояс, и постоим, поболтаем, покуда время есть. Правда, я не знаю — сколько осталось его нам, свободным от всех забот, но, сколько ни есть — все наше. Так что, говоришь, путь спрямлял по пещерам? Слушай, а как же ты заклятья миновал?

— Какие еще заклятья?

— Охранные, оборонные… запретительные заклятья, что наложила Умана вокруг места сего? Дабы никто не зашел, не помешал?

— А, да, Джога говорит, что были какие-то. Но я… это… проморгал, виноват. Дак, а чего это ты в цепях? Мне это ух, как не по душе, почтенный Снег!

— Мне тоже, но — увы — наложены по повелению богини Уманы, так называемой «Всесветлой», при том, что я именовал бы ее несколько иначе, не забыв упомянуть желтые клыки и развесистые бородавки.

— А-а-ха-ха, гы-гы-ы-ы! Ловко ты ее!

— Угу. Я ее словами, она меня цепями — все справедливо. Нет, здесь все действительно справедливо, ибо уговор есть уговор.

— А… это… тут Джога мой любопытствует: в уговоре про цепи было что-нибудь? Про их сохранность, после того, как наложены?

Снег неглубоко удивился вопросу и покачал головой.

— Нет, но это не имеет ровно никакого значения.

— Ан имеет, коли так уж рассуждать! — Хвак вразвалочку подошел к скале, к тому месту, в которое была вживлена цепь от правой руки, обхватил двумя лапищами.

— Снег, это… посунься поближе, а то мне тут в натяг, несподручно.

Снег недоверчиво рассмеялся — радость по-прежнему ходила в нем горячими волнами — и подошел, насколько это позволила цепь левой руки. Хвак откашлялся, поерзал носками сапог по камням, укрепляя ноги — и дернул! От первого же рывка Хвак с громким шлепком грянулся на седалище, а цепь вылетела из скалы, вместе с прилепившемся к ее навершию здоровенным куском гранита. Этот осколок невероятный человек Хвак подхватил на лету, и, по-прежнему сидя, вынул секиру, в два легких удара состругав с цепи весь камень.

— О, другое дело. Сейчас встану и вторую цепь тако же, а потом с рук спилим. Только тащить полегче надо, а то задницу отшиб.

Снег, счастливый по уши, засмеялся в голос, одним быстрым движением сдернул опавшую цепь к себе, поймав в ладонь ребристую скобу, насаженную на последнее звенышко оков.

— Жалит! Только глянь: почти пернач на цепи. Хвак, дорогой ты мой, тебе удалось совершить невозможное: чары-то нерушимые!

Хвак, довольный похвалою, расплылся в улыбке во все свое жирное лицо и так же вперевалочку пошел к левой цепи. И вдруг что-то такое промелькнуло… в воздухе ли, в душе… а может — и во взоре Хваковом… Тревожное и мрачное, от чего вся радость потускнела, померкла, осела на душу какою-то грязной пеной…

— Погоди, Хвак! Постой! Подойди ко мне, пожалуйста! Я прошу!

Хвак послушно остановился — он в этот миг был в одном локте от Снега — и повернул к нему недоумевающий взор. Снег собрал в кулак все свои силы, явные и тайные… И заглянул. Он так боялся обнаружить там, в самой глубине этих заплывших серо-зеленых глазок, знакомое пламя, всевластное, исчерна-черное, насмешливое… Хвала богам — нет. В них только удивление и почти мальчишеская робость… перед ним, почтенным седовласым старцем…

— Чего ты, Снег? Что случилось?

— Нет, нет… нет. Ничего не случилось, слава всем богам. Просто мне показалось. Я испугался. Это очень трудно описать словами… Оставь, не трогай эту цепь.

— Это… Как это?..

— Я не хочу. Попробую пояснить. Вот, смотри: сняли мы цепи, а дальше что?

— Дальше я подкараулю Уману, да накручу ей хвоста — ух, я на нее тоже злой — и уходим, себе, подобру-поздорову.

— А дальше?

— Дальше?.. Так, а… Пойдем куда-нибудь. Денег полно, вроде даже золото есть, попьем, поедим вволю, отпразднуем такую радость! А там видно будет. Либо вместе куда двинемся, с тобой, либо это… ну… куда сам пожелаешь… один…

Снег попытался перехватить скобу поудобнее — выронил, очень уж зябко пальцам, и как-то так стрекотно от магии богов.

— Ты чудо расчудесное, дорогой мой Хвак, и сам сего не ощущаешь в полном объеме…

— Спасибо!

— Но положение дел таково, что… Понимаешь, незадолго до тебя довелось мне провести весьма волнующую беседу с одним… существом, столь же могущественным, как… гм… Умана или нечто в таком роде… Да, и речь в той беседе шла о добре и зле. Очень уж зыбка и ненадежна бывает грань между добром и тем, что мы принимаем за добро. Я, к примеру, безумно хочу жить и весьма хочу восторжествовать над богиней Уманой, насолить ей погуще…

— Насолим! А если что — Джога говорит — так можно уйти, ее не ожидая. Он у меня до сих пор их боится — аж трясется весь.

— Нет, спасибо, дружище Хвак, как раз этого не надобно. Я ей задолжал — от глупости, или от простоты, от усталости, или от безысходности — но я у нее в долгу. И если, вдруг, я откажусь от долга сего, под предлогом: де, мол, я хороший, а она плохая, держать слово необязательно, утрется и так… то тем самым я угожу в силки гораздо горшие, ибо мне еще до тебя было предложено избавиться от Уманы примерно на тех же условиях: ее — в сторону, пинками, а ты — пей, гуляй, радуйся жизни! Но там ценою избавления была моя душа…

— Так ведь я же ничего этого… мне же ничего взамен не надобно, почтенный Снег!

— Да, я бы хотел в это верить… — Снег зарычал, оскалив рот, и отчаянно помотал головой, словно бы вслух споря с каким-то собственным демоном-насельником. — Нет! Я верю в это, и верю тебе! Но душа моя все равно погибнет, а он, темный-претемный бог, восторжествует — во мне и поодаль, в тебе, например. Он хитер и длиннорук, и очень-очень умен. Мне просто нечем будет радоваться жизни, если я спасусь, нарушив слово свое и замарав честь свою. Мир мой вовеки окрасится тьмою и рассвета уже не дождаться, я стану как он, как маленький слабенький он… Я заживо умру, если выберу сиюминутное избавление от мук, тогда как Умана… позаботится, чтобы все случилось одновременно и навсегда. Я долго жил, и отнюдь не всегда праведно, тут он прав. Пришла пора держать ответ за все содеянное и пережитое, ответ перед Вечностью, и если я струшу, смалодушничаю, она от меня все равно не отвяжется, но вырвет из ослабевшего сердца последнее утешение. Заметь, я не об Умане речь веду, о Вечности.

— А Джога говорит, что такие приступы у людей часто бывают, но потом проходят.

— Джога тоже прав. Но я не желаю, чтобы мой приступ закончился чужою победой над моею душой.

— И что же теперь будет? Как же мы, я…

Мы попрощаемся, друг мой Хвак, и ты пойдешь своею дорогой, а я останусь ждать Уману, для расчета.

— Но мы можем вместе уйти.

— Нет.

— Я от всего тебя укрою, от любых врагов!

— Нет.

— Я… ничего не понимаю… и Джога тоже.

— Считай, что я на себя наложил такое покаяние. Нам пора прощаться, дорогой Хвак, вечер скоро. Обещай, что будешь вспоминать обо мне иногда. Глядишь, и легче мне станет там, в загробном царстве…

— Клянусь! Ну… давай, хотя бы, я вторую вырву?

Снег расхохотался в ответ и вновь подобрал с земли выпавший конец освобожденной цепи.

— Замечательная мысль, друг мой. Но я без нее не выдержу и во все лопатки сбегу прочь, вслед за тобою. Эта вторая убережет меня от собственной трусости — и я умру в бою, с гордынею во взоре и с богохульствами на устах, как и полагается рыцарю, ведь я же не обещал смирно стоять и блеять! Чтобы встретить Уману, мне вполне достанет и этой, свободной. Меня просветили, между делом, что цепь сию ковал бог-кузнец Чимборо, и, стало быть, она Умане чужая, сможет ей урон наносить. Так что… все неплохо. Я когда-то умел обращаться с боевой цепью, вроде и ныне кое-что помню. Простору для движений теперь побольше — повоюем! С помощью натяжения этой второй цепи, я даже вверх по стене могу пробежать: вот, смотри!

— Ух, ты, здорово!

Снег отдышался, снова подошел вплотную, а Хвак, следуя тайному совету Джоги, распахнул пошире глазки, вгляделся в морщинистое лицо того, кого бы он так жаждал почитать вместо родного отца… И увидел там слезы… а под слезами ледяную, неколебимую решимость. Нет, не уговорить, не убедить.