Чужеземец - Каплан Виталий Маркович

— Почему ты так думаешь, старик? — я решила не утруждать себя почтительностью к светлому держателю. Без толку.

— А потому, старуха, — ответил он в тон мне, — что ты всего лишь человек. А у всякого человека есть тело, и господствует оно над душой. Когда телу хорошо, глупая душа воображает, будто это она главная, будто всё ей подвластно. А как закричит тело от муки невыносимой, так и вспомнит душа о господине своём и в страхе покорится. Вот знаешь, разные бывают рабы. Одному, чтобы к покорности его привести, достаточно розгу показать, а другого надобно до мяса сечь, до костей.

Но и тот, и другой в итоге покорится. Вот так же и души человеческие. Мы ведь всё равно тебя заставим… а вот для тебя большая разница. Или будешь калекой свой век доживать, без рук, без ног, слепая да безъязыкая, или здоровой домой поедешь. Коли решил государь тебя помиловать, значит, так тому и быть. А уж какой ценой…

Вот примерно то же нам с наставником говорил в Хиуссе старший жрец Гиунтахиру, в храмовом подземелье. И в этом была правда. Только не вся. Иначе мы бы там, в подземной тюрьме, ещё две дюжины лет назад сдохли. А ведь у Гиантахиру было вдоволь времени, у этого же дедули — только один день. Народу уже возвестили, завтра на рыночной площади толпы соберутся. Они ещё не знают, что глазеть им предначертано на отречение. Думают, что увидят казнь. И правильно, кстати, думают.

— Скажи-ка мне, старик, — поинтересовалась я, — а уместно ли будет вынести завтра на помост обрубок человеческого тела, без рук, без ног? Проникнется ли чем надо народ? И как оно понравится государю? Так что ты не очень завирайся.

Что бы ты со мной не сотворил, а шкуру не сильно мне подпортишь.

— Этого тоже не пишите, — грустно велел старичок Амизигу-ри. — А ты, почтенная госпожа Саумари, сколько лет людей исцеляла? Уж тебе ли не знать, что калекою можно сделать, сохранив и руки, и ноги, и всё остальное. И чтобы ослепить человек, не обязательно глаза вырывать, и чтобы глухим его сделать, не обязательно уши резать. На поверхности-то незаметно будет… И мы сейчас начнём.

Только вот что… Ты же, почтенная, всё-таки ведьма. И как бы не применила ты какую колдовскую уловку, дабы боль не чувствовать. А посему придётся принять меры…

Он повернулся, махнул рукой — и из тёмного угла выступила чья-то фигура. Синий плащ, острый капюшон, сцепленные на животе пальцы.

— Ну, здравствуй, тётушка Саумари, — откинув капюшон, без тени улыбки произнёс начальствующий над учётной палатой южных звеньев. — Свиделись вот… Так… И что мы тут имеем?

Он вытянул вперёд обе руки и начал водить ими возле меня, точно пытался нащупать потайную дверцу в стене. С губ его то и дело срывались длинные фразы, в которых я не улавливала ни единого знакомого слова. Вот чему не учил меня наставник, так это колдовским языкам.

— Чисто, — наконец объявил он старичку Амизигу. — Не привязаны к ней духи и знаков силы тоже не наблюдается.

— Замечательно. Тогда приступаем, — старичок взглянул на меня добрыми коровьими глазами. — Госпожа Саумари, а может, так одумаешься? Пока не начали, а?

Хоть бы ещё немножко оттянуть! Что бы ему такое сказать… лишь бы не прямо сейчас, не сразу…

— Доводилось мне слыхать, старик, — произнесла я голосом «тростник под ветром», — что в Высоком Доме строго соблюдаются государевы законы. А по закону, ещё две дюжины дюжин лет установленному, пытка дозволяется только чтобы понудить обвиняемого признать свою вину. В чём же вина моя? Если в том, что поверила я сердцем Богу Истинному и отверглась ваших многочисленных богов, то я и не скрываю. Если же пыткой ты хочешь вырвать у меня отречение, то это противно и закону, и здравому смыслу. Если доказана вина моя, то наказывайте. А коли даже отрекусь, то как проверите, что отреклась я искренне? А что, если по-прежнему буду поносить богов, продолжая тем самым преступление своё? Выходит, пытками ты надеешься покрыть преступление? И где же после того разговоры о законе? Вы пишите, пишите, — наставила я скрюченный палец на двоих сереньких, неприметных писцов. — И запоминайте, как нарушают в Высоком Доме закон и справедливость.

Зачем я это всё говорю? Ну оттяну неизбежное, зато потом вдвойне получу… Не простит мне старичок… ох, не простит. Страх обволакивал мне мозги липкими невидимыми пальцами, шевелил волосы, украдкой спускался вниз, к желудку. Трудно было держаться, а надо. Если завою я сейчас, то всё кончено.

— С тобой было бы интересно пообщаться нашим придворным мудрецам, — не моргнул глазом старичок. — Но вот беда какая — не мудрец я. И спорить с тобой мне незачем. Сейчас ты всё равно и от бога своего отречёшься, и признаешься, где твой полюбовник Аалану скрывается. Вовремя же ты, ведьма, о законах вспомнила.

Но есть вещи поважнее законов. Тут судьба Высокого Дома решается. Смута рабская — она ведь не сама собой случилась. Тянутся ниточки за море, в Ги-Даорингу.

Хитёр Властитель Хиргашу, не только воинской силой надеется нас взять. Там, на юге, всё и сочинили — и бога этого странного, и Аалану, вестника его. И Хаонари отыскали, посулили ясно чего, в нужный момент велели зажигать бунт, ловко свели его с лазутчиком своим Аалану. Хотя лазутчик — не то слово. Лазутчик секреты выискивает, а твоему постояльцу посерьёзнее дело поручили — изнутри нашу землю сгноить, безумной верой, губящей всякую государственность. Вот потому, старуха, забудь о законах, всё серьёзнее. …Он говорил — а я почти и не слушала, мысленно продолжая прикидывать — сколько времени у моих? Три дня — это в лучшем случае. А если конь пал раньше, чем я надеялась? Если случилось чего в пути? Наконец, если в степи заплутали? Сложно, что ли? Тогда надо бы ещё седмицу накинуть, а то и боле. А какой там на их пути ближайший город? Сиараман вроде бы? И сколько же отсюда до него? Если всаднику мчаться, коней загонять, не жалея? Седмица, боле? А нет ли у государевых сыщиков более быстрой связи? Сигнальные огни на башнях, голубиная почта? Или, может, у колдунов из «Синей Цепи» какие-то хитрые приспособы имеются?

Значит, если сдамся я, если не выдержу муки и вымолю прощение… Тогда, выходит, не я смуту вдохновила. Настоящий вдохновитель выдержал бы. Значит, настоящего ловить и надо, да не упыря Хаонари, а Алана моего, Аалану. И если пытками выдоят из меня, куда он делся, куда направляется… Стоит один раз сломаться, дальше уже легче пойдёт. И если допустить самое худшее — что вести до Сиарамана за день дойдут, то оттуда тотчас же разошлют стражу, облаву делать. Анорлайя — земля обширная, конечно, но в предгорьях всякий человек на виду…

Значит, надо мне продержаться. Иначе погублю их, а тогда и жить дале зачем? …И вздёрнули меня на дыбу, и чудовищная боль пронзила мои суставы, а глаза заволокло красной пеленой — тут уж забыла я все умные прикидки свои да завыла в голос. Меня ведь мало что подвесили, к ногам ещё и камни тяжёлые приладили.

Что выла — уже и не помню. Ругалась, должно быть. Потом и выть уж не могла, хрипела горлом: «Помоги, помоги…» А кому хрипела, кто помоги — и сама не знала. Обмочилась, конечно, не без этого…

Не помню и того, сколько раз я сознание теряла, но обливали меня ледяной водой, в чувство приводили — и опять… Как выдержала — сама не понимаю. Уж готова была покориться — и всякий раз за миг до того в беспамятство проваливалась. …А теперь вот лежу на соломе, боюсь пошевелить руками искалеченными, гляжу на круглую, бледно-жёлтую, с зеленоватым каким-то отливом луну. И не спится мне, хотя и стоило бы напоследок поспать. Авось, чего доброе приснится. Хорошо бы из детства раннего, ещё до мора, когда и дом был у нас в Хайограте огромный — или казался мне, малявке, огромным, и мама — весёлая, молоком овечьим пахнущая — волосы мне расчёсывала, четыре косы заплетала… по каждому году косу… а дед сказку сказывал о лисице хитрой, что медведя с тигром поссорила… и ни засухи пока что, ни синего мора, ни тоскливой дюжины лет в Ишилуре, в доме у дядюшки Саарагези, старшего брата отцовского… Не хочу снов про Ишилур, плакать буду, Гирроуги вспоминать, длиннобородого моего, сыночка Миухири, как он себе из тростинок игрушки мастерил…