– Дядя Илюха, а ты не думал пойти послушать этих проповедников? Может, что интересное скажут?…
– Я-то обязательно схожу, а вот тебе действительно сразу после ужина надо будет спать лечь, а то завтра идти не сможешь.
– Нет, я с тобой пойду, мало ли что случится. Вдруг срочно уходить придется, а мы разделимся.
Он поднялся со своей скамейки и направился к умывальнику. Пока Данила фыркал под струёй воды, я выглянул в окно. По слабо освещенной дороге в сторону нашей таверны двигались люди. Жителям, похоже, уже сообщили о готовящейся проповеди, и они начали сходиться.
В этот момент в дверь тихо постучали, и Данила поспешно натянул на свои мокрые белобрысые вихры капюшон. Я открыл дверь. На пороге стояла та самая девушка, которую мы встретили на улице. В руках у нее был небольшой поднос, прикрытый чистой салфеткой. Она бочком вошла в комнату и недоуменно огляделась. Я понял, что она не знает, куда поставить свой поднос, поскольку в комнате не было стола.
– Ставьте ваше угощение сюда, – показал я на одну из кроватей. Она шагнула в указанную сторону, а я спросил: – Тебя, наверное, зовут Ольва?
Она удивленно оглянулась:
– Откуда вы знаете?…
– Так это же про тебя трехликий Вар сказал «Ольва отошла». Меня ты можешь называть Илья, этого молодого человека Данила, а наш усатый друг отзывается на имя Ванька…
Она оглядела нашу компанию, улыбнулась, кивнула и, сдернув салфетку с подноса, сказала:
– Здесь жареное мясо, салат, хлеб и молоко. Сейчас принесу еще пирожков. Я надеюсь, поужинать вам хватит?
– О, вполне. Главное, чтобы вот этим вот обжорам хватило, – я кивнул на Данилу и Ваньку, – а мне и одной корочки достаточно.
Данила и Ольва рассмеялись.
Потом Ольва выпорхнула за дверь, а мы с Данилкой уселись на кровати и принялись за ужин. Ванька тут же присоединился к нам. Через несколько минут Ольва вернулась с небольшой тарелкой, на которой лежало несколько пирожков. Данила сразу ухватил один из них, а я спросил:
– Скажите, милая девушка, когда начнется проповедь и кто, собственно, будет ее читать?
– Гвардейцы Единого-Сущего уже пришли, так что минут через двадцать – тридцать начнется. – В ее голосе явно звучал какой-то тоскливый страх. – А проповедовать будет сам апостол Пип… – Мне показалось, что при этом имени Ольва вздрогнула.
– Что-то мне кажется, что ты его побаиваешься? – не удержался я. Она испуганно взглянула на меня, а потом, словно решившись, тихо произнесла:
– Ты знаешь, он очень жестокий. Он проповедовал у нас в городе уже трижды и каждый раз кого-нибудь истязал. Не дай Многоликий попасть ему в руки!…
– Да, – согласился я, вспомнив сцену на площади, – старичок явно склонен к садизму…
– К чему?… – не поняла Ольва.
– К садизму. Мы так называем чье-нибудь желание причинять мучения другому живому существу.
Ольва закусила губу и наклонила голову.
– Мы вот тоже думаем послушать проповедь, – беззаботным голосом прибавил я.
Она испуганно посмотрела на нас и, Покачав головой, прошептала:
– Не ходите. Маленьким детям можно на проповедь не ходить. И вообще, вы же путники, вы не жители города, зачем вам это…
– Интересно, что это за Единый такой. Что он такого обещает людям, чтобы его почитать и даже отказываться от многоличья?…
Но она, казалось, меня не слышала. Снова покачав головой, она повторила:
– Не ходите!… – а затем быстро вышла из комнаты. Мы доели свой ужин и опустевший поднос оставили рядом с кроватью. Я снова накинул плащ, так хорошо скрывавший шпагу и мою явно нездешнюю одежду, и решив, что Данила, пожалуй, прав, не желая расставаться, положил ему ладонь на голову.
– Ну что, Данилушка, пойдем послушаем местного проповедника.
Я задул лампу, и мы вышли из комнаты.
Спустившись в обеденный зал, мы увидели, что вся мебель из него была вынесена. Только у стойки стоял длинный стол, а за ним лавка. Зал был заполнен людьми, в основном мужчинами, которые негромко переговаривались между собой в ожидании начала проповеди. Перед столом стояли трое гвардейцев, разглядывая собравшуюся толпу безразличными, какими-то рыбьими глазами. Мы с Данилой прислонились к стене возле дверки, ведущей наверх, и молча наблюдали за собравшимися. Нельзя сказать, что народ был очень возбужден, но и особого спокойствия не чувствовалось. В атмосфере этого достойного собрания витал дух противоречия и страха. Каждое слишком громко сказанное слово, вынырнувшее над общим ровным гулом, сопровождалось испуганным взглядом, который сказавший бросал вокруг, облизывая округлившимися глазами ближние и дальние лица.
Так прошло несколько минут. Наконец открылась дверь за стойкой, и в зал в сопровождении еще одного гвардейца и хозяина таверны вошел уже знакомый нам апостол Пип. Судя по сальному отблеску на его тонких губах и впалых щеках, он только что плотно закусил чем-то жирным. Быстро подойдя к скамье, он влез на нее, а с нее на стол и обвел зал враз посуровевшим взглядом. Сразу стало тихо. Толпа, до того слабо шевелящаяся под шепчущим колпаком разговора, вдруг замерла и распалась на отдельных, одиноких людей. Я понял, что в этом зале мгновенно каждый стал только за себя.
Апостол Пип удовлетворенно хмыкнул и пустил по своим тонким губам слабое подобие улыбки.
– Я вижу, что жители Лоста не слишком интересуются Словом Единого. В этом зале вполне могло бы собраться на несколько десятков человек больше, – начал он свою проповедь неожиданным пассажем.
Ну что ж, завтра мы разберемся, кто из горожан считает себя достаточно просвещенным в заповедях Единого, а собравшиеся здесь могут считать, что им повезло – сегодняшняя проповедь, я надеюсь, откроет ваши глаза и просветит ваши умы.
– Велик Единый… Священен Единый-Сущий… – вдруг вздохом пронеслось по залу.
– Слушайте ж, дети Единого, слово его к вам. – Апостол Пип резко сменил не только свою интонацию. Казалось, заговорил другой человек, столько доброты, даже нежности, зазвучало в его голосе.
– Тот, кто в своей неизбывной мудрости создал всех живущих в этом мире, кто научил их смотреть и слушать, говорить и ходить, кто дал им воздух, чтобы дышать, и пищу, чтобы вкушать, кто любит и жалеет свои творения, обращается к вам через своего избранного и говорит вам его устами. Слушайте со вниманием, как подобает любящим создателя своего.
