Тени леса - Войцек Виктория

Даже и не знаю, зачем подначиваю. Наверное, потому что это весело. Торре считает своим долгом защищать меня, ведь именно я приношу ему еду, укладываю спать и пою песни, а также рассказываю небылицы, которые придумываю на ходу. Истории о несуществующих странах, о мертвецах, о затонувших кораблях и чудовищах.

Меня отодвигают в сторону. Просто убирают, точно выбывший из игры камень с расчерченного поля. Торре разберется сам. Мне остается просто стоять и с самым невинным видом наблюдать за происходящим. Но, когда я уже принимаю нужную позу и пытаюсь изобразить удивление, вмешивается Сатори:

— Не трогайте его!

Рыжей девочке не спится. Рыжая девочка, видимо, думает, что бессмертна. Она бросается к незнакомцу и закрывает его своим телом. Дурочка в зеленом платье. Она считает, что остановит Дио? Да здоровяк просто сомнет ее вместе с нашим ночным гостем, переломает ее маленькие пальчики, ага. Но Торре медлит. Явно не понимает, что нужно делать: отбросить Сатори или, раскинув руки, упасть сверху.

— Может, для начала попробуем узнать, кто перед нами? — предлагает Зенки.

Его голос теряется в шуме листьев и завываниях незнакомца.

— Если бы я говорила с каждым, кто называет меня нехорошими словами… — начинаю я, но меня обрывает Гарольд:

— Вынужден согласиться с Зенки.

По моему выражения лица несложно догадаться, куда я мысленно посылаю его. Далеко. К Вратам Ун.

Все это время Лиат сидел, уткнувшись в книгу; даже сейчас весьма неохотно отрывается от нее, чтобы понять, в чем дело. Гарольд не слишком заинтересован происходящим, но, раз уж мы (а точнее этот, в черной накидке со множеством ремней) помешали читать, он обязан вмешаться. Выслушать, разобраться, кто прав. И уйти. Лучше всего — молча.

Задумываюсь порой: и что вообще он забыл рядом с нами? Лиат умный. Слишком, ага. Да только знания его довольно бесполезны, как и он сам. Зато, общаясь с ним, я узнала, как сводить бородавки, с чем лучше не смешивать тулиан — крепкий напиток, который любят гнать деревенские, — и в каком порядке обычно ставятся фигуры хранителей в церквях. И ни один из этих, мать его душу, фактов не поможет мне в будущем. Никому не поможет!

— Дио, убери Сатори отсюда, — просит Гарольд.

Но, пока я не повторяю эти слова, здоровяк не двигается с места.

— Вставай, саруж. — Я легонько пихаю лежачего в бок.

Не спешите затыкать уши. Будто не слышали, как на базарах бранятся? По-нашему, по-галлерийски, это значит «проходимец». Есть у этого слова и иное значение. Так зовут тех, кто за деньги любовь свою предлагает. И стоят саружи, какого бы пола ни были, довольно дешево.

Мальчишка вновь трет лицо, а затем отвечает на языке моего народа. Он говорит без акцента, и его речь становится куда более богатой. Слышали бы вы это! Да даже я с десяток Половин назад так не выражалась. А уж я-то не стеснялась говорить окружающим все, что о них думала.

— Успокоился? — спрашиваю на наречии, к которому привычны мои спутники.

— Ты…

— Красотка, — Дио встревает в разговор тогда, когда незнакомец собирается повторить то, что сказал ранее, — я могу выбить ему зубы.

Накрываю ладонь пещерного своей, качаю головой: пока что не надо. Вот когда уйдет Гарольд, можно будет на этом несчастном мальчишке хоть удары отрабатывать. Я не буду против, даже если Торре съест его. Только пусть делает это подальше от меня.

Однако голос Дио заставляет незнакомца притихнуть.

— Как тебя зовут? — Сажусь рядом и упираюсь ладонями в колени.

— Антахар. Самриэль Антахар. — Он все еще валяется на боку.

— Либо ты врешь, либо кто-то явно тебе польстил. — Оборачиваюсь и усмехаюсь: — Переводится как «Зверь, бесшумно крадущийся в ночи».

Подобной особенностью — давать «говорящие» имена — могут похвастаться далеко не все народы, согласитесь. Такого нет у энис, нет у валрисов. А вот кириан и галлерийцы считают, что нужное сочетание слов может принести ребенку счастье в будущем. Не знаю, так ли это. Я побывала и Ину-ата Ишет, «Ушком, Острым Как Лист», и Ишет Ви, «Ушком, Преждевременно Скончавшимся» — ведь для матери, которая и записала это в Книгу, я и правда умерла. Разницы нет. Радует лишь то, что, в отличие от Зенки, у меня хотя бы есть имя.

— И чего это ты тут забыл, Антахар?

Убираю волосы и вижу темно-синий глаз. Он похож на большой драгоценный камень, точно ненастоящий. Второй же — тот, что справа, — выцветший, почти белый, наполовину прикрыт веком. Диву даюсь: и как не потерял его совсем. Ведь часть лица, которую Антахар тут же пытается спрятать, покрывают отвратительные ожоги. Так что мой сапог — не самое страшное, что повидал за всю жизнь Самриэль.

— Хотел погреться у огня. — Он вытирает кровь. Нос, кажется, не сломан.

— И давно ты тут… греться хочешь? — Скрещиваю руки на груди, смотрю строго, точно матушка недовольная.

Все еще помню, о чем не так давно с Зенки общались. Я — человек гнилой, последний, кому захочется доверить свой секрет. Почему? Наверно, потому что хранить не умею, говорю много, а уж сколько можно заработать, выбалтывая чужие тайны! Да только обычно мне рассказывают, кто с кем спит, кто на руку не чист. За такое не вздергивают на виселице, не прибивают ладони к помосту.

— С того самого момента, как вы двое начали…

Антахар складывает губы, затем растягивает их в улыбке, и я ловлю себя на желании в очередной раз заехать ему сапогом по лицу, услышать, как ломается его поганый нос. Но вместо этого облегченно выдыхаю: он не слышал ничего лишнего. Стоит признать: Самриэль действительно бесшумен. Ведь смог же подкрасться, смог затаиться. Предпочитаю думать, что ему просто повезло. И что он не врет, пристально глядя на меня единственным зрячим глазом.

— Что-что они делали? — Гарольд насмешливо фыркает в кулак.

— Заткнись! — Указываю на него пальцем, а затем поворачиваюсь к Сатори. — И ты тоже!

А она только глазами круглыми хлопает. Не понимает, почему и на сей раз ей от меня достается. Да просто так.

— Она же молчала! — вступается Дио. Не сразу он понимает, в чем дело, а поняв, хохочет, широко раскрывает свой усыпанный острыми зубами рот.

— Все, шуток достаточно. Что нам с ним-то делать? — Возвращаюсь к нашему гостю. Антахар находит в себе силы сесть и теперь молча ждет, когда мы определимся.

— Может, позволим ему остаться? — предлагает Сатори и теребит длинную рыжую прядь. — Всего на одну ночь. Ишет, пожалуйста! Ему же…

Больно.

Улыбаюсь и киваю. Но вряд ли я хоть чем-то помогу. Среди нас вообще нет никого, способного залечить раны. Трое из нас могут убить абсолютно разными способами, один — воскресить. И еще один — постоять в стороне и понаблюдать.

— Я бы дала ему теплую накидку, — неожиданно мягко, без страха в голосе продолжает Сатори. — А Зенки, — она тянет к нему ладонь, — поделится похлебкой.

— Но не лепешками! — Поднимаюсь и отряхиваю колени. — А еще, рыжая, я забираю себе твою. Как плату за то, что именно ты решила оставить это домашнее животное.

«Домашнее животное» все еще молчит. Понимает, что, стоит разок высказаться, и его отправят в лес. Искать другой костер, другую еду. И других людей, которые доделают то, что не доделала я.

— Тогда поступим так: Сатори и Дио отправляются за хворостом, я присмотрю за Антахаром, Зенки — за едой, Гарольд… — выдыхаю и разворачиваюсь на пятках, — попытайся просто не злить меня.

Ухожу. Подбираю с земли тимбас, рубашку и, кутаясь в нее, сажусь под огромным раскидистым деревом. Устраиваюсь на одном из корней, прижимаюсь затылком к стволу.

Я не буду следить за ним. Даже если в ночи он решит кого-то ограбить. Уж очень сомневаюсь, что Антахар просто желает погреться, ага.

Самриэль необычен. Не только тем, что, как и я, он галлериец. Не только обожженным лицом. На самом деле он не выглядит как мелкий воришка, скорее — как тот, кого стоит от этого самого воришки защищать. У Антахара благородное лицо. Даже, мать его душу, окровавленное, помятое — все равно благородное. А на шее-то побрякушка блестит, явно не из дешевых. Ее бы снять да припрятать, но Самриэль то ли не хочет, то ли не может. На поясе — короткий клинок висит. Ремнями к ноге примотан. Видать, хочет мальчик выглядеть, точно герой из книги. Из не самой удачной книги. Он одет богато. Да его тряпки стоят больше, чем все, что таскаем с собой мы! Удивляюсь: и чего ему дома-то не сидится? Только вот мне ли осуждать. Сама сбежала.