Летняя практика - Демина Карина

Среди бела дня.

Дурной знак.

Впрочем, разве воин будет обращать внимание на знаки? Он привел за собой четыре десятка… хорошо бы больше, однако нельзя: разбойники сотнями не ходят, да и…

— Мой повелитель печален? — Когда Кеншо-авар хмурился, лишь двое осмеливались подойти к нему. Наглый мальчишка, подаренный каганом, вовсе не знал страха, а любимая наложница была слишком уверена в своей власти над мужчиной.

Глупа.

И надо будет сменить ее.

Или…

Кто знает, что она услышала? Женщины имеют неприятную привычку совать свой нос в мужские дела.

— Мой повелитель… — Она мурлыкнула и потерлась щекой о ладонь.

Не стоило брать ее.

Или… наоборот?

— Ты знаешь, как его утешить. — Кеншо-авар запустил пятерню в густые волосы девицы. Притянул к себе. Заглянул в красивое безмятежное лицо.

Кому она доносит?

Ведь доносит же. Вот эти золотые серьги он ей не дарил. И перстенек на пальце новый. Думает, что Кеншо-авар, как многие мужчины, не запоминает женские побрякушки? Будь он иным, может, и вправду не обратил бы внимания, но не здесь…

Или россцы?

Солнечный камень они любят. А подобный алый оттенок, редкость редкостная, и вовсе лишь их мастера придать способны.

Продалась, тварь.

— Если мой повелитель, — позже, растянувшись на шкурах, обнаженная — и не боится, дрянь, что белую кожу ее комарье попортит, — бывшая любимая наложница мурлыкала, — скажет мне, недостойной, в чем его печаль, то, быть может, я сумею…

Точно, россцы… желают знать, куда Кеншо-авар убрался.

Не поверили про дела торговые.

И он бы не поверил… но вот…

Он провел большим пальцем по губам наложницы. Красивая… и знает о своей красоте… волос светлый, глаз темный, блестит лукаво.

— Сказать? — Он усмехнулся. — Отчего б и не сказать… печалит меня, что нельзя людям верить… никому нельзя… скажи, чем я тебя обидел?

И с удовольствием отметил он, как мелькнул в темных глазах страх.

— Ничем, мой повелитель…

И вправду, ничем.

Подобрал.

Вытащил девку, худющую и злющую, из той конуры, в которой она росла. В которой бы жизнь провела. Сгорела бы ее красота, так и не распустившись. А он… привез в свой дом. Холил. Лелеял.

— Что ж ты так?

Она попыталась отползти, понимая, что не убежит, но Кеншо-авар сжал руку и дернул. Волосы у девки были хороши, тяжелы, что покрывало. Крепки.

— Мой повелитель…

Из глаз посыпались слезы. Бесполезно. Он наматывал волосы на кулак, испытывая при этом болезненное удовольствие. Вот так… медленно и неотвратимо, она кривилась, но не кричала, подползала.

Пока не оказалась совсем близко.

Лицом к лицу.

Искаженное болью и страхом, оно не утратило своей красоты.

— Кому доносишь? — Кеншо-авар спросил не потому, что желал знать.

Не желал. В конце концов это не имело ровным счетом никакого значения.

— Я не…

От удара по лицу губа лопнула. И наложница зашипела рассерженной кошкой. Рванулась… ударила острыми коготками, целя по глазам. Дура…

— Кому? — Кеншо-авар повторил вопрос, подкрепив его ударом по щеке.

Бил легко.

Пока.

Просто показывая свою власть…

— Отвечай. — Он выпустил волосы, позволяя девке отползти, а сам взялся за плеть. Первый удар пришелся по рукам, которыми дрянь заслонилась. И вспухла на белой коже алая полоса… затем вторая. И третья… и он перестал считать, просто бил.

Вымещал на ней, негодной, собственный страх.

И унижение.

И ненависть.

И усталость. А он устал от этой земли, слишком яркой, слишком тяжелой для того, кто привык к приволью степей. Он выплескивал с гневом — праведным гневом — сомнения… и остановился, лишь когда плеть сама выпала из онемевшей руки.

Глянул.

Девушка еще дышала.

Да не девушка, а та груда мяса, которая осталась от некогда прекрасной женщины.

Кеншо-авар сплюнул и отер вспотевшие ладони: дряни повезло, что они в лесу, дома так бы легко не отделалась…

— Эй, ты! — Он подозвал мальчишку, который наблюдал за расправой спокойно, равнодушно даже. — Прикажи, чтобы убрали… пусть отнесут это…

Волки завыли совсем рядом.

— Вот им и отнесут… будет угощение.

Елисей был зверем.

И человеком.

Зверем быть было легче.

Стоило принять второе обличье — а все же именно человеческое, двуногое и слабое, было вторым, — и наваливалась глухая тоска. И Елисей не представлял, как справится с ней.

Зверь жаждал крови.

И стая, пришедшая на зов его, готова была утолить эту жажду. Седой вожак, слишком умный, чтобы цепляться за власть, подполз к Елисею и, перевернувшись на спину, подставил тощее брюхо. И Зверь ткнулся в него носом, слегка прихватил клыками шею.

Отпустил.

Он лег, позволив волчицам и волчатам — а в стае были как голенастые подростки, так и совсем малыши, которые еще и мяса не пробовали, — обнюхать себя. И лишь дернул хвостом, когда черный звереныш вцепился молочными слабыми зубами в хвост.

Мать заскулила и ухватила неслуха за шкирку.

И при виде их тоска не отступила, скорее отползла, откатилась, давая передышку.

Людей, о которых предупреждал Ерема, Елисей почуял издали. Они и не слишком таились. Да и от кого? До деревеньки пара верст, а кроме нее, здесь никого.

Вот и стали.

Разложили костры. Поставили шатры, благо хоть не шелковые, но походные, из тяжелых коровьих шкур шитые. Шатры пропахли уже и дымом, и конским потом.

Лошадей стреножили. Выпустили. Обнесли заговоренной лентой. И все же они, чуя близость хищников, волновались.

Правильно.

Елисею лента не помеха.

А волкам… волкам будет своя добыча. Но позже. Сейчас Елисей просто смотрел.

На шатры.

Костры.

Азар, которые, не таясь, расхаживали по поляне. Волков они, выросшие в степи, не боялись.

Пока.

Елисей залег в ельнике. И разномастные малыши, устроившиеся под теплым боком нового вожака, присутствием своим успокаивали. Он же, прислушиваясь к их возне, не выпускал из виду и азар. Пусть и не видел их, но ветер…

Запах жареного мяса, заставивший вспомнить, что сам Елисей не ел со вчерашнего дня.

И дым, который изменился. В костры кинули ветки полыни в попытке отогнать комарье. Бесполезно. Елисею-человеку полынь не помогала. А зверю комарье было не страшно. Что комарье, когда волчья зачарованная шкура и стрелу бы выдержала.

Выдержит.

Запахи изменились.

Самка.

И благовония, которые почти заглушали терпкий запах женщины.

Елисей поморщился. Это было сродни подглядыванию, но… звери стыда не знали. Наверное, он все же придремал, как и щенки, устроившиеся у теплого живота, если пропустил момент, когда все изменилось.

Заскулила волчица.

И вожак оскалился, с трудом сдерживая гневный рык. Волчата и те завозились. И Елисей поднялся, стряхивая с шерсти мелкий сор. Запахло кровью. И запах этот манил.

Елисей после недолгого раздумья двинулся в низину, к болотцу, к которому примыкала полянка азар. Сейчас на самой окраине болота, где из пышной моховой шубы поднимались хлыстовины берез, находились трое.

Или все-таки четверо?

— Шизар. — Азарин разогнулся и пнул окровавленный сверток. — Если не нужна стала, отдал бы…

Говорил он по-своему, но Елисей понял. Даром, что ли, Кирей в свое время из шкуры выпрыгивал, азарский учить заставляя. Вот и пригодилось.

— Тебе, что ли?

— А хоть бы и мне. — Азарин сплюнул и вытер губы рукавом. — Испортить такую красотку… хотел бы поучить, мы бы расстарались…

— Ты только этим местом и годен стараться. — Старший озирался и руку с кривого клинка не убирал. Не нравилось ему место. Нет, он не боялся, что за воин, которого готовы тени испугать, но вот… болото… вода.

Неуютно.

Третий и вовсе замер на краю поляны, делая вид, будто не слышит крамольных речей.

Молод. И в шелка обряжен, хотя нет глупее — шелка по лесу тягать. Перевязь дорогая. На пальцах — перстни. И стало быть, не из простых степняков.