Великая оружейница. Рождение Меча (СИ) - Инош Алана

– Вот и правильно. Ни к чему это. А то мигом разнесутся вести – объясняй потом каждому встречному-поперечному, что да как. – Смилина облачилась, затянула кушак и молодцевато прищёлкнула каблуками. – Ну вот, другое дело.

– Ты у меня – загляденье! – с искрящимися смехом глазами прильнула к её груди Свобода. – Самая-самая!

– Нет, голубка. Самая-самая – это у меня ты. – Смилина не могла её не обнять и не прильнуть к просящему поцелуя ротику.

За обедом главенствовал князь Ворон. Его непреклонно-стальная, зачаровывающая властность действовала на всех покоряюще, и домочадцы даже не посмели возроптать. Дружина, правда, заартачилась сперва, заявив, что присягнёт на верность только наследнику своего государя, княжичу Добрыне, но Ворон сказал:

– Непременно присягнёте, когда наследник взойдёт на престол. А пока он мал, при нём кто-то должен управлять делами его земель. Не горюйте, всё будет как при вашем государе. Никто вас притеснять не станет, казна останется в целости и сохранности. А на следующей седмице вы все получите жалованье золотом в двойном размере.

Эти волшебные слова произвели безотказное действие.

Смилина со Свободой сидели на почётном месте, лицом к Ворону. Он сам накладывал на блюдо лучшие куски и отправлял к ним со слугой:

– Дитя моё, кушай. Чувства – прекрасная пища для души, но и о телесной пище забывать не стоит. И ты, Смилина, не стесняйся. Тебе необходимо восстанавливать силы.

Отдавая должное превосходным яствам, Смилина думала: всё-таки этот человек был чародеем не только и не столько потому, что мог превращаться в ворона. Чары его распространялись и на людей: все, не сговариваясь, успокаивались и начинали делать то, что долженствовало.

– Погребение – завтра на рассвете, – объявил Ворон. – Приготовьте всё необходимое для тризны.

После обеда, отдав все распоряжения, он взял под руки Смилину со Свободой и предложил пройтись в саду. Снегу навалило столько, что челядь суетилась вокруг дворца, расчищая дорожки.

– Что-то рано нынче зима нагрянула, – молвил Ворон. И, пронзив женщину-кошку испытующим клинком взора, спросил: – Ну что, Смилина, насчёт свадьбы думаешь? Когда играть будете?

– Лучше всего – грядущей весной, государь, – учтиво поклонилась оружейница. – По белогорским обычаям, зимою браки не заключаются, потому как Лалада уходит до весны и благословение дать не может.

– Разумно, – кивнул князь. – Что ж, быть по сему. Даю вам своё отцовское благословение. Приданое за невестой я тоже обеспечу. Будьте счастливы многие лета!

Тело Полуты предали земле, насыпав над могилой высокий холм. Вдова поднялась по деревянным сходням на вершину, ведя за руку сына, и ветер трепал её головную накидку, колыхал полы шубки, а в её глазах отражалась бескрайняя снежная пустота.

– Вот здесь теперь будет спать твой батюшка, – сказала она, склоняясь к Добрыне. – А когда ты вырастешь, ты отплатишь за его гибель.

Бесприютная, злая горечь этих слов царапнула сердца, как снежная крупа, хлеставшая лица всех, кто провожал князя в последний путь. Ворон сохранял каменное молчание, а в его очах блестела зимняя стужа. Свобода зябко прильнула к плечу Смилины и шепнула:

– Ох, недобро она сказала… Тревожно мне за батюшку.

Ворон, услышав эти слова, усмехнулся:

– Не бойся за меня, дитя моё. На моём веку у меня врагов всегда хватало. Ничего, как-то жив ещё.

В ожидании свадьбы Свобода осталась дома, прощаясь с родными местами, а Смилина вернулась к своей работе. Как ни была она занята в кузне, а раз в седмицу обязательно выкраивала выходной, чтоб повидаться с любимой. Они ходили на подлёдную рыбалку, катались на санках; Смилина любила в кошачьем облике скатываться с заснеженных горных склонов, и Свобода пристрастилась съезжать вместе с ней – улёгшись на мягкое кошачье пузо и обхватив избранницу руками и ногами. Вывалявшись с головы до ног в снегу, она заливисто хохотала, согревая сердце Смилины. Девушка понемногу отходила от потрясения, пережитого ею на той злосчастной охоте, но временами на неё вдруг находила тоска: Свобода внезапно замыкалась, ничему не радовалась, её глаза застилала печальная тьма, и Смилине приходилось прикладывать немало нежных усилий, дабы растормошить её и вытащить из «раковины». Но природная жизнерадостность в княжне всё же одержала победу.

На зимний День поминовения женщина-кошка пригласила невесту в дом своей родительницы. Услышав, что суженая Смилины – княжна, Вяченега нахмурилась. Как всегда, на её скулах заходили напряжённые желваки.

– А кого-то попроще не могла выбрать? – молвила она, почесав в затылке. – Пташку не столь высокого полёта.

– Что значит «попроще», матушка? – засмеялась Смилина. – Я люблю её! Её одну. И никто кроме неё мне не нужен!

Взор Вяченеги посветлел, и губы тронула редкая на её лице гостья – улыбка.

– А вот теперь верю, что любишь. Потому что глаза сияют. А глаза не лгут, доченька.

Когда Свобода в белом заячьем полушубочке показалась на пороге скромного жилища рудокопов, сияя приветливым взором и задорной улыбкой, это была молниеносная победа. Смилина никогда не видела свою родительницу такой смущённой и очарованной, и её рёбра щекотал рвущийся наружу хохот. Но следовало соблюдать тишину, и оружейница прятала улыбку в ладонь. Свобода пришла не с пустыми руками, а с кучей гостинцев: отрезом тонкого льна на рубашки, медными зеркальцами в серебряной оправе для невесток Вяченеги, покрывалами из иноземного шёлка – для них же, а для детишек у неё была припасена корзинка с вкусными подарками. Там было заморское лакомство – финики в меду.

– Эту сладость лучше кушать после обеда, – пояснила она. – А то кусок в горло не полезет.

Стол был по-праздничному изобилен: кутья, кулебяка, печёный гусь, наваристая куриная похлёбка с лапшой и овощами, на сладкое – пареная репа с орехами и мёдом. В будни семейство питалось куда как скромнее, это Смилина хорошо помнила ещё с детских лет.

Посещение Тихой Рощи произвело на Свободу ошеломительное впечатление. Застыв перед огромной и широкой, как башня, сосной, на чьей коре проступал деревянный лик, она шёпотом спросила:

– А она… живая?

– Да, милая, – также шёпотом ответила Смилина. – Тела дочерей Лалады не предаются земле или огню, а сливаются с этими соснами. Здесь они находятся в покое, а души лицезрят светлый лик Лалады.

В погрустневших очах Свободы брезжила какая-то поразившая её мысль. Она нахохлилась и прильнула к плечу Смилины.

– Что ты, ягодка? – Приподняв её лицо к себе, оружейница с тревогой заглядывала в глаза любимой. – Что такое?

– И ты… тоже сольёшься с деревом в этой роще? – чуть слышно пролепетала девушка, дрожа слезинками на ресницах.

– Радость моя, никто не вечен, – ласково мурлыкнула ей на ушко женщина-кошка. – Рано или поздно все уходят в Тихую Рощу. И я когда-нибудь здесь поселюсь, что поделаешь… Но это ещё совсем не скоро, моя ненаглядная. Не думай об этом и не горюй заранее. Моё сердце кровью обливается, когда я вижу твои глазки печальными.

Они в молчании гуляли по тропинкам этого благословенного места, и Свобода с благоговейным страхом вскидывала глаза к лицам сосен, застывшим в неземном покое. Ей стало жарко в полушубке, и она, скинув его, понесла в руках.

– Какое это чудесное место! – шепнула она, присаживаясь и срывая спелую ягодку земляники. – Отчего здесь так тепло среди зимы?

– Это Тишь, – ответила Смилина. – Она здесь очень близко к поверхности. Её воды поистине живительны.

На палец Свободы села бабочка, и девушка с восхищённой улыбкой поднесла её к глазам, а оружейница в своём посветлевшем сердце радовалась, что грустные мысли рассеялись и улетели прочь от невесты.

Вечером, после отбытия Свободы домой, семейство задумчиво собралось за столом ещё раз, провожая этот тихий день.

– Хорошая девушка, совсем не спесивая, хоть и княжна. И весела, и приветлива, и собою пригожа, а главное – ростом тебе под стать, словно для тебя рождена! – подытожила Вяченега свои впечатления от знакомства с будущей невесткой. – Вот только как же вы жить будете? Она, поди, у себя дома пальца о палец не ударит, всё ей слуги подносят… Она и обед не сготовит, и дом не уберёт, и рубашки не сошьёт. Сама, что ль, всё делать станешь, а? Как всегда?