— Заканчивай танец! — приказал воин.
Но Гута не поднялась. Еле передвигаясь, ползком на животе, она подобралась к подножию помоста.
— Решим ее судьбу!
— Бросайте дробинки! — кричали гости.
— Пощадите, господин! — отчаянно зарыдала Гута, широко открыв глаза и проводя руками по бедрам.
Ее восклицание вызвало новый взрыв смеха.
— Смотрите на эту страстную рабыню! — громко сказал кто-то.
Гута беспомощно и умоляюще взглянула в ту сторону, откуда послышался голос.
— Господа, господа! — плакала одна из бывших гражданок Империи. — Мы ваши, сжальтесь над нами!
— Заткнись! — приказал надсмотрщик, яростно хлестнув женщину по плечам своей новой, крепкой плетью. Бывшая гражданка Империи съежилась, плача и стискивая ноги.
Остальные рабыни громко стонали, оглядываясь, в страхе ища мужчин, которые могли бы по одному слову Аброгастеса стать их хозяевами.
Несмотря на все усилия Гуты бедра мелко тряслись.
— Простите меня, господин! Пощадите, господин! — кричала она.
— Слушай музыку, рабыня, — сердито приказал ей один из музыкантов.
Аброгастес прищуренными глазами разглядывал Гуту, отлично зная, до чего может довести такую рабыню простое прикосновение.
— Слушай музыку! — повторил музыкант.
Несомненно, танцовщица в таверне или публичном доме могла быть жестоко наказана за такую оплошность.
Плеть была всегда под рукой, чтобы держать таких женщин в повиновении. Ее присутствие заставляло их сдерживаться до конца танца.
Потом женщин могли отослать к тем, для кого они предназначались.
Все знали, что женщины пустынного народа иногда падали в полутьме обитых шелком, освещенных лампами шатров, они падали с плачем, срывая покрывала, прикасаясь к своим ошейникам, извиваясь и умоляя хозяев о пощаде.
Это позволялось рабыням, если в шатрах не было гостей.
Но иногда даже в тавернах и публичных домах самые перепуганные и скованные женщины не могли сдержать себя. В конце концов, они были рабынями, их естественные наклонности усиливались. Опытные хозяева рекомендовали в таких случаях проявлять снисходительность и даже оказывать рабыням внимание.
В конечном итоге все зависело от самого хозяина.
— Танцуй! — строго приказал старший из музыкантов.
В непреодолимой агонии Гута подползла вплотную к помосту Аброгастеса и встала перед ним на колени, точно так, как делала перед копьем.
— Хорошо, — одобрительно произнес старший музыкант.
Гута медленно прогнулась назад, пока ее черные волосы не легли на пол, а затем медленно и грациозно начала подниматься. Ее тело и руки двигались под музыку, послушные ее ритму, беспомощно отвечающие на звуки, связанные с ними единой нитью, гибкие и плывущие в протяжных созвучьях, как шелк по ветру. Казалось, что тело рабыни порождено музыкой и живо только в ней, чувственной и напевной, протяжной и бессловесной, выражающей поток чувств и желаний, подобных отблеску пламени на медном сосуде, шороху шелка, перезвону колокольчиков на ножных браслетах.
— Хорошо, — вновь похвалил старший музыкант.
Гута склонилась вперед, как перед копьем, и трепеща легла головой в грязь, с протянутыми руками, выражая покорность Аброгастесу, а потом вытянулась на животе и поползла на помост.
— Лежать, — приказал Аброгастес взъерошенному, напрягшемуся псу у своей ноги.
Зверь покорился, однако его уши по-прежнему стояли торчком, а густая шерсть на загривке вздыбилась там, где под кожей узлом сходились мускулы.
Гута вползла на помост, склонила голову и принялась целовать и лизать сапоги Аброгастеса — точно так же, как лизала копье, которое двое воинов по-прежнему держали в центре зала.
Музыка внезапно оборвалась. Гута застыла, обхватив тонкими руками левый сапог Аброгастеса. Ее губы были отчаянно и покорно прижаты к сапогу.
Гута дрожала всем телом.
Меховой сапог Аброгастеса стал влажным от ее слез, мех на нем примялся от быстрых, усердных движений ее мягкого языка и губ.
Аброгастес поднялся и ногой сбросил Гуту с помоста.
Она упала боком на грязный пол и съежилась, подтянув ноги и прикрывая ими нежные округлости груди.
Ее дрожащее бедро касалось грязи.
Она рыдала. Больше она была не в силах сдерживаться.
— Смотрите на эту страстную рабыню! — вновь засмеялись мужчины.
Она слышала это, но в своей безудержной агонии ничего не могла поделать.
— Гордая Гута сбросила одежду свободы, — выкрикнул кто-то.
— И вместе с ней всю остальную одежду, — засмеялся другой гость.
— А теперь она лишилась гордости! Гута сжалась.
Она поняла, что женщина, которая смогла так танцевать перед мужчинами, уже не будет никем, кроме рабыни.
Она по-прежнему лежала в грязи, пытаясь прийти в себя.
— Осталось только лишить ее девственности, — добавил еще один гость.
— Да!
— Аброгастес! — кричали гости. — Решай, Аброгастес!
Но Аброгастес спустился с помоста, обойдя дрожащее тело рабыни, которая уже сыграла свою роль в его замысле.
— Вы хорошо пировали, вас достаточно развлекали? — обратился он к гостям.
— Да! — закричали и люди, и другие существа.
Послышался стук кубков о тяжелые доски столов.
— Разве могут что-нибудь значить немного еды, вина и какой-то танец ничтожной рабыни?
Мужчины переглянулись.
— Неужели вы думаете, что я позвал вас сюда ради пустых развлечений?
— Говори, Аброгастес! — крикнул воин.
— Смотрите на копье клятвы! — призвал Аброгастес, указывая на огромное копье в руках двух воинов.
В зале воцарилась тишина.
Аброгастес оглядел бывших гражданок Империи, стоящих на коленях перед столами, перепуганных и дрожащих.
Они отшатнулись, ибо после танца Гуты с новой силой осознали свое положение.
Первая из трех белокурых рабынь для показа, стоя на коленях, подняла руки с бедер, повернула их ладонями вверх и с мольбой протянула к Аброгастесу.
Другая, та, которую ударил надсмотрщик, когда она просила пощады у хозяев, умоляюще взглянула на него, но не осмелилась пошевелиться. Она слишком боялась плети своего нетерпеливого, горячего надсмотрщика. За нее говорили глаза.
