Змейские чары - Осояну Наталия

Кто-то заплакал или, быть может, завыл; кто-то рухнул на пол, обессиленный.

— Мирча, — тихо проговорил князь Янку. — Сегодня ты узрел настоящее чудо.

Дьюла очнулся от жуткой боли в вывернутых плечах и с огромным трудом огляделся по сторонам. Запястья были обмотаны веревкой, пропущенной, как он едва рассмотрел в полумраке и сквозь туман перед глазами, через железное кольцо в потолке весьма зловещей комнаты — заполненной предметами, чье предназначение, увы, граманциаш хорошо знал, а кое-что успел даже испытать в прошлом на собственной шкуре. Другим концом веревка наматывалась на ворот; хотя она и так уже была туго натянута, предел возможностей всей конструкции и его тела маячил где-то в тревожащей дали.

Как же его на этот раз занесло в чей-то пыточный подвал? Граманциаш помнил корчму на главной площади Дуброваца и переулок за корчмой. Ему надо было попасть на рынок, а оттуда — в квартал ювелиров, к Аде Бекали, и он решил срезать путь. Все неприятности случались именно в те разы, когда он принимал такое решение.

С него содрали одежду и воткнули в рот кляп. Затылок тоже болел, а шея зудела от подсохшей крови. От холодного, сырого, пропахшего плесенью воздуха пленник покрылся гусиной кожей и дрожал. По мере того как туман перед глазами рассеивался, Дьюла осознавал все больше подробностей относительно той прискорбной западни, в которую умудрился угодить. В переулке его ждали сведущие, хорошо подготовленные люди: чтобы окончательно лишить граманциаша возможности сопротивляться или удрать, стоило поступить именно так — отнять руки и язык. Теперь он мог лишь беспомощно болтаться на веревке, как окорок в кладовой.

Пыточная была довольно большая — свет факела на стене и масляной лампы на столе с разложенными ножами, пилами, клещами и прочими палаческими инструментами не добирался до дальних углов, затерявшихся во тьме. Вполне возможно, там прямо сейчас кто-то сидел и наблюдал, но Дьюла ничего не слышал — ритмичный гул крови в ушах не оставлял прочим звукам ни единого шанса.

Внезапно обстановка напомнила граманциашу скрытую в самом сердце библиотеки мастерскую Дракайны, и от этой странной мысли он мог бы улыбнуться, не мешай ему кляп во рту. Ну да, конечно… Чтобы сделать из крапивы нити и ткань, а из ткани — бумагу, их надо было подвергнуть мукам. И Дракайна любила странно пахнущую тьму, которая наверняка напоминала ей о том, что было до начала времени, до первого восхода Солнца. Он столько лет провел под землей, что не мог не впитать частичку ее любви и тоски по прошлому.

— Глупый, глупый мальчик… — сказала женщина под густой черной вуалью, присев на краешек стола. — Зачем ты все это устроил? Я выпустила тебя в мир не для того, чтобы ты испортил творение, в которое было вложено столько сил…

«Ты уже определила зароки и условия, — подумал он, зная, что Дракайна услышит. — Ты не запрещала мне разливать чернила».

— Мне и в голову не пришло, что ты на такое способен.

«Почему? Ты всегда знала, что я не отличаюсь терпением».

— Я думала, любовь к жизни пересилит… то, другое чувство.

«Ты ошиблась».

— Я ошиблась, — эхом повторила Дракайна и, приблизившись, стала его разглядывать, склонив голову набок.

Дьюла примерно знал, что она видит спереди, кроме множества старых шрамов: чернота отвоевала его правую руку полностью и хлынула на грудь, слилась с большим пятном на шее; левая рука изменила цвет лишь до локтя, а ноги — чуть выше колен. Спина оставалась загадкой, поскольку у него уже очень давно не было возможности посмотреться в большое зеркало. В последнее время он почти не замечал перемен даже после встреч с сильными монстрами и потому мог только гадать, сколько еще лет придется бродить по изведанным и невиданным прежде тропам, пока не наступит долгожданный финал.

— Я ошиблась, — опять сказала Дракайна и, протянув руку, коснулась его груди когтем. — Но ты тоже ошибся.

«Что?..»

Вместо ответа она ткнула пальцем, и длинный коготь, как стилет, вошел между ребрами слева. Дьюла не ощутил боли, но, когда острие коснулось сердца, нахлынула волна холода, словно внутри него распахнулась дверь в мир инистых великанов, о котором рассказывали на севере. Боль пришла чуть позже новым, соленым приливом — из завязавшихся узлом потрохов, из каждого сочленения костей, из прокушенного языка.

— Очнись, тварь.

Граманциаш открыл глаза и сквозь капающую с бровей ледяную воду увидел сперва лишь темные силуэты, которые медленно превратились в двух мужчин. Один стоял достаточно близко, держа в руках пустое ведро, и был хорошо знаком, пусть они и виделись всего один раз в жизни, пять… или шесть?.. лет назад. Другой держался под защитой тьмы, но Дьюла узнал его, не заглядывая в Книгу.

Отшвырнув ведро, Мирча Каменный Лоб повернулся к своему спутнику, словно в ожидании приказа. Тот медлил, а потом шагнул вперед и оказался на свету. Он был высоким и широкоплечим, как отец, да и лицом весьма походил на князя Янку, хоть о настоящей бороде пока мог лишь мечтать. Но главным отличием было выражение этого самого лица: Янку, как и положено опытному воеводе, держал каждую мышцу под строгим контролем, демонстрируя собеседнику ровно те чувства, какие требовалось. А вот юноша — его звали Корвин, вспомнил граманциаш, — даже не пытался скрыть, что пребывал во власти скорби и отвращения.

Дьюла знал, что из этого адресовано ему.

— Зачем ты это сделал? — тихо проговорил юноша и продолжил, не требуя ответа: — Как же я мечтал об этом моменте… как же я хотел тебя увидеть вот таким, голым и совершенно беспомощным…

Граманциаш запрокинул голову, закрыл глаза. Он уже не чувствовал боли — ей на смену пришла безграничная усталость, не дающая даже заглянуть в Книгу, для чего требовалось лишь мысленное усилие. Он мог бы узнать, что случилось, не дожидаясь рассказа этого бедолаги. Но какая разница? Что записано, то записано.

— Как же я тебя ненавижу…

Сотник дернул Дьюлу за волосы и вытащил кляп так быстро и грубо, что едва не прихватил с ним пару зубов.

— Говори! — Княжич — или уже молодой князь? — попытался рявкнуть, но невольно взвизгнул и содрогнулся всем телом так, словно был готов сию секунду разрыдаться.

— Что ты хочешь услышать… светлость? — прохрипел граманциаш, откашлявшись и переведя дух. — Я всего лишь исполнил желание твоего отца. Осмелюсь напомнить… это было совершенно искреннее, страстное желание. И не я его вселил, не я пришел к вам в дом, предлагая свои услуги. Меня разыскали и оторвали от дел… еще спасибо, что не так внезапно, как сегодня.

— Ты… — Корвин, похоже, впервые осознал, что смотрит на висящего на дыбе пленника снизу вверх, и это пробудило в нем негодование, на время взявшее верх даже над скорбью. — Ты вселил в статую душу его собаки!

— Я вселил живую душу… — Дьюла тряхнул головой, прогоняя вновь нахлынувший туман. — …Меня об этом и попросили.

И он все-таки заглянул в Книгу.

…первым, что помнила Лала, были Его руки. Его широкие ладони с мозолями от меча и поводьев, со следами старых порезов. Массивный перстень с красным камнем. Все это источало особый, неповторимый запах. Она помещалась на Его ладонях целиком. Она была Рядом.

Был Он и были Другие; Он, конечно, важнее всех. Лала сопровождала Его в походах и путешествиях, повидала множество стран и три моря, слышала звучание двадцати с лишним языков. Она охраняла Его от Других и иногда пыталась накормить, поймав какое-нибудь животное, но добыча всегда оказывалась слишком юркой, и Он со смехом трепал ее по мохнатой холке, твердя, что для охоты есть другие собаки. Когда Лала болела, Он сидел Рядом, поил и кормил, переживал — правда, если приходили Другие, отстранялся. Постепенно Он начал отстраняться чаще, но все равно оставался большей частью мироздания, и, если Его Рядом не было, она просто ждала — ждала и знала, что рано или поздно Он снова появится.