Ознакомительная версия. Доступно 80 страниц из 399
– Перемирие с кем?
– С Римом, естественно. После Домажлиц Рим стал умнее. Поумнел побитый и изгнанный из Домажлиц легат Юлиан Цезарини, поумнел испанец Хуан Паломар, поумнел новый папа. Уже поняли, от гуситов силой ничего не добьешься, что надо хитростью. Что надо воспользоваться настроениями, приобрести соглашателей и вести переговоры. Что-то уступить, чтобы что-то получить. Они уже договариваются. И договорятся. Чаша останется, но вот такая малюсенькая. Свобода вероисповедания будет, но вот такая крохотная. Экстремистов и неисправимых радикалов уничтожат. Нерешительных запугают. И будет компромисс. Будут соглашения. Рим даст согласие на это, папа благословит, новый пражский архиепископ окропит. Церковь вернет разграбленное имущество. Сигизмунд Люксембургский получит чешский трон, ведь должен же кто-то быть гарантом обновления и порядка, что это за порядок без короля. Так что, Люксембуржца – на Град! Он будет арбитром народов, и многим народам вынесет свой приговор. Тогда перекуют они свои мечи на орала, а копья на серпы. И будет хорошо, как не знаю что.
– Не будет хорошо. Этого не произойдет. Это было бы изменой.
– Было бы. И будет.
– По твоему, это допустят люди, которые разбили и повергли в бегство пять крестовых походов? Победители Виткова, Вышеграда, Судомежа, Малешова, Усти, Тахова и Домажлицы? Это допустит верный Чаше чешский народ?
– Чешский народ сейчас платит за стрых [1171] ржи тридцать четыре гроша, а за хлеб – полтора. Перед революцией рожь была по два гроша, а хлеб стоял одну монету. Вот что имеет чешский народ от Чаши и войны. Рейневан, я не хочу дискуссий. Я доступными словами обрисовал тебе нынешнюю политическую ситуацию и очертил перспективы, с большой долей вероятности предвидя события ближайших месяцев, если не дней. В тюрьме, насколько я знаю, теряется контакт с реальностью, иногда надолго. Это со временем проходит, но не стоит форсировать события. Поэтому не форсируй. Положись на меня, доверься мне.
– Яснее?
– В полумиле отсюда есть распутье, перекресток трактов. Оттуда мы поедем на юг, дорогой на Олькуш, Затор и Цешин. Перейдем Яблонковский перевал, а оттуда уже – дорога прямая. Чадча, Тренчин, Нитра, Эстергом, Буда, Могач, Белград, София, Филипополь, Адрианополь. И Константинополь. Жемчужина византийского царства.
– И ты мне говоришь об отсутствии контакта с реальностью?
– Мои планы конкретны до боли, они держаться за реальность так крепко, как батюшка за приход. А поддержаны реальной экономической силой, какой я обладаю. Езжай со мной, Рейнмар, и клянусь моим старым кутасом [1172], что еще до Адвента увидишь паруса на Мраморном море, Золотой Рог, Айю-Софию и Босфор. Ну, так как? Едем?
– Нет, Шарлей. Не едем. Извини, но у меня совсем другие планы.
Демерит более минуты молча смотрел на него. Потом вздохнул.
– Боюсь, что я догадываюсь, – сказал он наконец.
– Это хорошо.
– В марте 1430 года, в лесу под Клодницей, – Шарлей подошел, схватил его за плечи, – уходя, ты говорил, что с тебя хватит. Откровенно говоря, я вовсе тебе не удивился. И, как помнишь, не останавливал. Твоя реакция была для меня полностью понятна. Ты пережил несчастье, отреагировал, бешено бросаясь в водоворот борьбы за истинную апостольскую веру, за идеалы, за социальную справедливость, за Regnum Dei [1173], за новый лучший мир. И вдруг увидел, что миссии нет, есть политика. Нет послания, есть расчет. Словом Божьим и апостольской верой торгуют так же, как любым другим товаром, заботясь о выгоде. А Regnum Dei можно себе посмотреть на церковных фресках. Или почитать о нем у святого Августина.
– Я сидел в подземелье, – спокойно и тихо ответил Рейневан, – теряя надежду, что когда-нибудь выйду. Терзаясь мыслью, что моя жизнь не имела смысла. Я сидел долго, в темноте, слепнув, как крот. Dulce lumen [1174], повторял я себе слова Екклесиаста. И наконец до меня дошло, наконец я понял. Я понял, что это вопрос выбора. Или свет, или тьма. В тюрьме у меня выбора не было, сейчас есть. Мой выбор – это свет, lux perpetua. Я еду в Чехию. Ибо думаю, что там еще не всё потеряно. А если даже и так, то нельзя это отдать без борьбы. Я хочу придать моей жизни смысл, придам, пойдя в бой.
За идеалы, за Regnum Dei, за надежду. А если Regnum Dei должно погибнуть, если надежда должна умереть, то пусть и я погибну и умру. Если это всё должно остаться только на фресках, то пусть и меня нарисуют на этих фресках.
Шарлей отошел на шаг.
– Может, ты рассчитывал, – сказал он, – что я буду тебя отваживать от этого замысла, просить, умолять. Нет уж. Не буду. Всему свое время, и время всякой вещи под небом, как говорит твой любимый Екклесиаст. Время искать, и время терять; время сберегать, и время бросать; время раздирать, и время сшивать. Судьба, Рейнмар, сшила нас друг с другом на добрых пару лет, на пару лет бросила в исторический котел и здорово в этом котле помешала. Время распороть этот шов. Пока наступит Regnum Dei, я хочу устроить свои дела здесь и сейчас, на этом свете, ибо patria mea totus hic mundus est [1175]. Я не стану с тобой плечом к плечу в последнем бою, потому что не люблю последних боев и не переношу проигранных боев, ненавижу погибать и умирать. Я вовсе не желаю быть нарисованным на фреске. Вовсе не хочу фигурировать в списке погибших в решающей битве сил Света и Тьмы. Поэтому придется нам попрощаться.
– Придется. Тогда давай не затягивать. Прощай, Шарлей.
– Прощай Рейнмар. Почеломкаемся, приятель.
– Прощай, дружище.
Из-за окна доносилось бряцание оружия и металлический стук подков по каменному подворью, гарнизон Немчи строился на вылазку или рейд. Бедржих из Стражницы закрыл окно, вернулся к столу.
– Я рад, – повторил он, – что вижу тебя. Живого, свободного и при здоровье. Потому что слухи ходили…
– Мне тоже, – прервал Рейневан, – приятно тебя видеть. И я приятно удивлен. Всю дорогу я думал, застану ли я тебя еще здесь. Не продал ли ты уже по примеру Пухалы силезцам все свои замки. Вместе с идеалами и Божьей истиной.
– Как видишь, не продал, – холодно ответил director отделов Табора в Силезии. – И не отдал, хоть на меня сильно давили. На меня за Немчу, на Пардуса за Отмухов. Но поломали зубы и ушли ни с чем.
– Я встретился с мнением, что это только вопрос времени. Что вы не удержите силезские замки без интервенции Польши и подкреплений из Чехии. А рассчитывать на это, говорят, нельзя.
– К сожалению, – спокойно признал Бедржих. – Нельзя. А четыре года тому всё это выглядело совсем иначе. Ты помнишь Шафраньца и его шумную программу? Возвращение Силезии к колыбели! Жезл Ягелллонов, ведущий за собой все народы linguagii slavonici [1176]! Владения от Балтики до Адриатики! Русь и Крым! Большие планы и грандиозные замыслы, которые пошли насмарку после легкого повреждения одной иконы, к тому же, кажется, не слишком хорошо написанной.
– Поляки, – продолжил он, – когда у них прошла злость за Ченстохову, охотно видели бы Чапека на своей стороне в борьбе с крестоносцами, но нам в Силезии не помогли и не помогут. После Ченстоховы даже Шафраньцы приугасли, сбавили тон даже Спытек из Мельштына, Сестшенец и Збонский. Мы здесь сами. Нет Корыбутовича, Волошек сидит, как мышь под метлой. А Чехия…
– Говори, я слушаю.
– В Чехии, – сказал через минуту проповедник, – с нашим делом худо. После домажлицкой победы у Прокопа была серия провалов. Он проиграл несколько битв, не справился с Пльзнем, сильно упал в глазах братии. Такова уж человеческая натура: раз споткнешься – и тебя заплюют, затравят и загрызут, о прежних заслугах и победах никто не вспомнит. Этим воспользовалось умеренное крыло, те, которые всегда что-то замышляли, чтобы договориться с Римом и Люксембуржцем. Ясное дело – пражский Старый Город, ясное дело – наш старый знакомый интриган Ян из Пшибрама. И господа шляхта, некогда для личной выгоды наперегонки пришивающие Чашу на родовые гербы, теперь наперегонки ее отпаривают. И не только неофиты типа Менгарта из Градца и калиустинцы покроя Боржека из Милетинка или Яна из Смиржиц; теперь образцом умеренности и соглашательства служат наши старые товарищи, Божьи воины еще со времен Жижки. Собрались вместе в Праге и хором кричат за мир. И за доброго короля Сигизмунда на чешском троне. Прошу прощения – императора Сигизмунда. Ибо ты должен знать, что год тому, на Зеленые праздники, у нас было большое торжество. Новый папа, четвертый с именем Евгений, после прекрасно отпетой и им лично отправленной мессы в соборе Святого Петра, перед алтарем Святого Маврикия украсил благородный лоб Сигизмунда Люксембургского императорской короной. Таким образом рыжая шельма стала римским императором и властелином всего христианства. К большой радости тех, которые всегда были готовы ему пятки лизать. А когда он воссядет в Градчанах, будут лизать ему жопу.
