Вавилон. Сокрытая история - Куанг Ребекка

– О боже!

– «И дух Ватерлоо живет в кадыке»…

– Не понимаю, о чем это вы, – сказал Рами. – Он же гениальный поэт!

Не смеялась только Летти.

– Мне жаль, что ты там не повеселился, – ледяным тоном сказала она.

– Ты была права, – сказал Робин, стараясь проявить великодушие. – Они придурки. Я не должен был покидать тебя, моя милая и трезвомыслящая Летти. Ты всегда и во всем права.

Летти не ответила. Она забрала свои книги, смахнула пыль с брюк и выбежала из буфета. Виктуар привстала, как будто хотела броситься за ней вдогонку, но потом вздохнула, покачала головой и снова села.

– Пусть идет, – сказал Рами. – Не будем портить отличный день.

– Она всегда такая? – спросил Робин. – Не представляю, как ты умудряешься с ней уживаться.

– Ты ее разозлил, – отозвалась Виктуар.

– Не защищай ее…

– Да, именно так, – напирала Виктуар. – Вы оба ее подначивали, не отпирайтесь, и вам это нравится.

– Только потому, что она всегда такая надменная, – фыркнул Рами. – А с тобой она ведет себя по-другому или ты просто привыкла?

Виктуар переводила взгляд с одного на другого. Казалось, она пыталась принять решение. А потом спросила:

– Вы знаете, что у нее был брат?

– Что, какой-нибудь набоб из Калькутты? – спросил Рами.

– Он умер. Четыре года назад.

– Ой, – зажмурился Рами. – Как жаль.

– Его звали Линкольн. Линкольн и Летти Прайсы. Они были так близки в детстве, что все друзья семьи называли их близнецами. Он приехал в Оксфорд на несколько лет раньше, но, в отличие от нее, не был книжным червем, и на каникулах они с отцом постоянно скандалили по поводу того, что он отлынивает от учебы. Он был больше похож на Пенденниса, чем на любого из нас, если ты понимаешь, о чем я. Однажды вечером он пошел пьянствовать. На следующее утро в дом Летти пришла полиция и сказала, что тело Линкольна нашли под экипажем. Он заснул на обочине, и возница заметил его под колесами только несколько часов спустя. Он умер незадолго до рассвета.

Рами и Робин притихли, не зная, что думать и что говорить. Они чувствовали себя нашалившими школярами, а Виктуар как будто была их строгой гувернанткой.

– Через несколько месяцев она приехала в Оксфорд, – продолжила Виктуар. – Вы знаете, что те, кто не получил особых рекомендаций, должны сдавать вступительный экзамен для поступления в Вавилон? Она сдала его и прошла. Это единственный факультет Оксфорда, куда принимают женщин. Она всегда хотела попасть в Вавилон и готовилась к этому всю жизнь, но отец отказывался отправлять ее сюда. Лишь после смерти Линкольна отец позволил ей занять место брата. Неприятно, когда твоя дочь учится в Оксфорде, но куда хуже, когда никто из твоих детей не учится в Оксфорде. Ужасно, правда?

– Я не знал, – пристыженно сказал Робин.

– Вы даже представить не можете, как тяжело приходится здесь женщине. Это на бумаге к нам относятся либерально, а на самом деле ни в грош не ставят. Хозяйки пансионов копаются в наших вещах, пока нас нет дома, в поисках свидетельств, что мы принимаем любовников. Каждая наша слабость подтверждает уничижительную теорию, согласно которой мы хрупкие, истеричные и слишком слабые от природы, чтобы справиться с предстоящей работой…

– Полагаю, нам следует простить ее за то, что она ходит так, будто насажена на жердь, – пробормотал Рами.

Виктуар окинула его насмешливым взглядом.

– Порой она невыносима, это правда. Но она не стремится быть жестокой. Она испугана, потому что не должна здесь находиться. Считает, будто все хотят, чтобы на ее месте был брат, и стоит ей сделать один неверный шаг, как ее тут же отправят домой. Но больше всего она боится, что кто-то из вас может пойти по стопам Линкольна. Будьте к ней снисходительны. Вы понятия не имеете, в какой степени ее поведение диктуется страхом.

– Ее поведение диктуется тем, что она занята только собой, – возразил Рами.

– Как бы то ни было, мне приходится с ней жить. – Лицо Виктуар напряглось; она выглядела очень раздраженной. – Так что простите, если я пытаюсь сохранить мир.

Летти никогда долго не пребывала в дурном настроении и вскоре молча простила их. Когда на следующий день они вошли в кабинет профессора Плейфера, она ответила на неуверенную улыбку Робина. Виктуар кивнула, когда он посмотрел в ее сторону. Летти поняла, что Робин и Рами все знают и сожалеют, она и сама сожалела о случившемся и немного смутилась, что так бурно отреагировала. Больше нечего было добавить.

Тем временем им предстояли более захватывающие дебаты. На занятиях профессора Плейфера в этом триместре они рассматривали концепцию точности.

– Переводчиков постоянно обвиняют в неверности, – буркнул профессор Плейфер. – Так что же означает эта верность? Верность кому? Тексту? Аудитории? Автору? Отличается ли верность от стиля? От красоты? Начнем с того, что писал Драйден об «Энеиде». «Я постарался сделать, чтобы Вергилий говорил по-английски так, будто родился в Англии и в наше время». Он обвел взглядом студентов. – Кто-нибудь здесь считает это верностью?

– Возражу, – сказал Рами. – Я не считаю, что он прав. Вергилий писал в определенном времени и месте. Разве верно лишить его всего этого, заставить говорить как англичанин, с которым можно столкнуться на улице?

Профессор Плейфер пожал плечами.

– Но разве верно заставлять Вергилия говорить как чопорный иностранец, а не как человек, с которым вы бы с удовольствием побеседовали? Или, как это сделал Гатри, изобразить Цицерона членом английского парламента? Но, признаюсь, эти методы сомнительны. Если зайти слишком далеко, получится что-то вроде перевода «Илиады» Поупа.

– Я считала Поупа одним из величайших поэтов своего времени, – сказала Летти.

– Его оригинальные сочинения – быть может, – сказал профессор Плейфер. – Но он насыщает текст таким количеством британизмов, что Гомер у него звучит как английский аристократ восемнадцатого века. Разумеется, это не соответствует нашему образу воюющих греков и троянцев.

– Похоже на типичное английское высокомерие, – заявил Рами.

– Этим занимаются не только англичане, – возразил профессор Плейфер. – Вспомните, как Гердер набросился на французских неоклассицистов за то, что взяли в плен Гомера, одели его на французский манер и заставили соблюдать французские обычаи, раз уж он не может возразить. И все известные персидские переводчики предпочитали «дух» перевода, а не дословную точность, они даже считали возможным менять европейские имена на персидские и заменять афоризмы соответствующих языков на местные пословицы и поговорки. По-вашему, это неправильно?

Рами смолчал.

Профессор Плейфер продолжил:

– Разумеется, здесь нет правильного ответа. Ни один теоретик до вас не нашел его. На эту тему до сих пор идут споры. Шлейермахер утверждал, что переводы должны выглядеть достаточно искусственными, с очевидностью обозначая иностранные тексты. Он утверждал, что есть два варианта: либо переводчик не трогает автора и приближает к нему читателя; либо не трогает читателя и приближает к нему автора. Шлейер- махер выбрал первый вариант. Однако в Англии сейчас преобладает второй вариант – переводить так, чтобы текст звучал настолько естественно для английского читателя, как будто это вообще не перевод. А что кажется правильным вам? Нам, переводчикам, стоит избрать трудный путь, сделав себя невидимыми? Или постоянно напоминать читателям, что текст написан на иностранном языке?

– Это невозможный выбор, – ответила Виктуар. – Либо вы помещаете текст в его время и место, либо переносите его туда, где находитесь сами, здесь и сейчас. Всегда приходится чем-то жертвовать.

– Так, значит, точный и верный перевод невозможен? – спросил профессор Плейфер. – Мы никогда не сможем полноценно общаться сквозь время и пространство?

– Полагаю, что нет, – неохотно признала Виктуар.

– Но какова противоположность верности? – спросил профессор Плейфер. Он приближался к концу своего монолога; теперь оставалось только добавить последний аккорд. – Предательство. Перевод означает насилие над оригиналом, искажение и извращение его для иностранцев, которым не предназначался текст. Так что же в итоге? Какой еще мы можем сделать вывод, кроме как признать, что перевод всегда является актом предательства?