Как Из Да́леча, Дале́ча, Из Чиста́ Поля... (СИ) - Тимофеев Сергей Николаевич

Кое-как сообща уговорили Тугоркана не буйствовать, а до поры до времени потерпеть. Алешка даже поначалу толмача веничком ублажил, чтоб на нем показать, что да как. Потом уж за Тугоркана принялся. Старается. Это уж так искони заведено, что жениху с невестой чистыми быть должно. Обдериха, коли это она здесь владычествует, и так чистая, ежели в бане живет. Ну, и степняка в порядок привесть следует. Вдруг да не понравится невесте? От него дух такой идет, впотьмах с конем запросто спутать можно. И запахом, и размером.

Жених этот самый поначалу все соскочить с полка норовил. Особо как первый пар пошел. Заверещал, будто с него кожу сдирают. Ну, Алешка выждал, сколько надобно, потом водичкой ледяной окатил. Тот льда даже и не заметил. Снова кваску на камешки плеснул, снова веничком оприходовал, снова окатил... Видит, притерпелся степняк, и вроде как ему нравиться начало. Чему и удивляться? Выдь на улицу да любого спроси, нравится ли ему в баньке париться? То-то и оно...

Алешка же не только дело свое исполняет, еще и время караулит. Дождался, как ему показалось, подходящего, толмача в предбанник за чем-то послал. Ухватил бадейку с кипятком, плеснул со всего маху за печку, помахал руками степняку, - сейчас, мол, вернусь, - и тоже выскочил. Толкнул толмача в спину, - тот оскользнулся и носом в пол влип, - ухватил бревнышко заготовленное, да дверку-то им и подпер. Упал нарочно, толмача сбил, не дает ему подняться. Пока барахтались, слышит Алешка, началось вовнутрях.

Поначалу ворчанье глухое послышалось. Это, должно быть, баенник разобиженный из-за печки вылез. Потом стихло. Наверное, увидал Тугоркана на полке и диву дается, кто таков. Снова ворчание раздалось. Возня какая-то. Это он, наверное, шкуру драть со степняка примеряется. А тому что? Ему объяснили - старая шкура сойти должна, а новая - нарасти, вот он, небось, и будет терпеть, пока смекнет - неладное что-то деется. Или решит при старой шкуре остаться, потому как обдирание слишком уж невтерпеж станет.

Так и случилось. Сначала все ворчание да ворчание, да возня непонятная, а потом как возопит степняк дурным голосом, как шарахнет внутри что-то обо что-то!.. И пошли плясать, ровно топор продавши...

Баня ходуном заходила, грохот стоит, вопли. Толмач перепугался, кинулся было наружу, спохватился, что кроме естества на нем нет ничего, и под лавку забился. Перепугался, даже наряда своего не увидел, что на лавке лежал. Алешка же на бревно, которым дверь подпер, смотрит и прикидывает. Внутрях-то не на шутку разошлись, бревно это самое того и гляди не удержит. Сунулся было подправить, тут и не выдержало. Шарахнулось в стену напротив, за ним - дверь вынесло, а уж потом - непонятное чего-то. Черное, лохматое, глаза - как плошки. Зато ручищи - такими обедать хорошо. Пару раз к себе угощение подгреб, стол и опустел. Вылетело косматое, грохнулось о стену, взвыло, и - обратно. Алешка глазом моргнуть не успел - степняк вылетел. Ухнул о бревна, свалился, только было подниматься, ан косматое его за ноги ухватило и обратно утянуло. Бадьи вылетели, - в щепки. Полки - тоже. А там, внутри, один другого так потчует, что лучше и не надо. Представил Алешка, - ежели б его так, - и сразу ему прочь на улицу захотелось. Коли б не любопытство, так сразу и сбежал бы. Супротивники же, должно быть, не только носы поправляют, но и об стены один другим колотят. Кто кого ухватил, тот тем и ляпает.

И коли прежде не было у Алешки сомнения, чья возьмет, ан теперь призадумался. Так прикидывает, эдак, а в любом случае для него не здорово выходит. Степняк баенника обратает, - тут Алешке сразу живота лишиться. Баенник степняка обдерет - найдет способ молодцу отомстить. Потому, уж больно его Тугоркан этот помял. Еще и норов выказывает - выкинут его в предбанник, так он обратно, морду баенному бить лезет. Невдомек ему, с кем связался, от того и не боится. В общем, так выходит, Алешенька, что пора тебе отсюда улепетнуть, и чем скорее, тем лучше. Отсидеться где, повыждать, разговоры послушать, а там уж и решать, куда добру молодцу податься.

Выскочил из предбанника, а ему навстречу гридни да слуги сбегаются. Увидели Алешку во всей красе природной, оторопели. Только тот не растерялся. Завопил во всю мочь: "Рятуйте, люди добрые! Баенный приключился!.. Живота лишает!.." - и тикать, словно ума решился.

Народ видит, неладное что-то случилось, коли человек в таком виде, себя позабывши, на площадь выскочил. К бане бегут, а Алешка - на конюшню. Орет, руками машет, такую суматоху поднял - будто рать, неведомо откуда взявшаяся, на Киев навалилась. Факелы, оружие, весь терем княжеский всполохнулся.

Алешка же добрался до конюшни, вывел коня своего расчудесного, вскочил в седло, крякнул, - как-то оно без порток не того, - и к стенам дунул, куда поближе. Перемахнул наружу, и был таков. Только его и видели. То есть те стражи, что на стенах стояли. Мелькнуло что-то большое, не пойми на что похожее, - и исчезло. То ли было, то ли не было. Вроде не птица, - не бывает таких больших птиц, и не туча, и даже как будто голос донесся, по-нашему говорящий. Ан стоит ли кому рассказывать? Сказать могут - хмельными службу несли, вот и примерещилось. В том еще обвинят - выпустили кого-то из города. А как тут не выпустить? Вымахнуло из темноты, в темноту и исчезло. Сказать ничего не успели. Чудо это успело, а стража - нет. А может, как раз у кого-то из стражников и вырвалось невзначай, потому - откуда чуду этому слова наши знать? Они таких слов бояться должно, как огня, а оно само сыплет, ровно сеятель зерна... Да нет, должно быть, все ж таки, примерещилось...

И без их рассказов Киев поутру гудел, ровно потревоженный улей. Даже те, кто не видел, во всех подробностях передавали, как обидел степняк заезжий баенного, сцепился с ним, едва живота не лишился. Только то и спасло, что, деручись, баню княжескую по бревнышкам раскатали, а как раскатали, тут баенного и не стало. Лучше б, конечно, наоборот. Этот самый, он, хоть и недобрый, а все-таки свой, к сердцу как-то ближе, чем Тугоркан. Однако и степняк крепок оказался, чего уж тут скрывать, коли выстоял. Мало - выстоял, осерчал шибко. То в голову вбил, что нарочно подстроено было, чтоб его со свету белого свести. Обидчика ищет, Алешку какого-то, из гридней княжеских, недавно в службу поступивших. А тот совсем пропал. Видели его, как из бани без ничего бежал, орал, будто ума решился. И - пропал. Нет нигде. И следов, куда податься мог, тоже нет.

Заслышал это Хорт, призадумался. Знать, удалась Алешке затея, ан не до конца. Того не подумал, что степняк выстоять сможет. А тот ярится - коли не доставят ему молодца, живым али мертвым, раскатает стены Киева по бревнышку, как баню раскатал, пожжет все, а жителей, вместе с князем, в полон уведет. Снарядился Хорт, и до Берестова подался. Потому, обмолвился кто-то, в ту сторону чудо какое-то ночью через стену перемахнуло. Не Алешка, конечно, куда ему стены перепрыгивать, но, может, это как раз баенный был? Хоть и не верит Хорт во всякие сказки, ан тут во что угодно поверишь, коли такое деется. Может, этот самый недобрый к болотнику подался? Баенный да болотник - оба при воде, глядишь, родственниками окажутся. Спросить, про Алешку-то...

Даже плюнул с досады. Правду про иных говорят - чем старее, тем дурее. Вот как раз про Хорта и сказано. Сторожа, небось, на дороге кого-то приметили, а показалось - ни весть что. Или не показалось, а наслушались, что в городе про баенника болтают, и сами поверили, в придумку свою. Глянуть надо, на дороге, следов поискать, поспрошать. До Берестова, думать надо, не сто верст.

Выехал из города, свернул налево, подался к Берестову. Какие тут следы на дороге искать - сам не ведает. Отдалился с версту, развернулся к лесу, кликать начал, Алешку вызываючи. Поорет, прислушается - не отзовется ли кто. Нет, не отзывается. До Берестова добрался, так никто и не откликнулся. В селе обратно поворачивать собрался, да услышал, будто вихрь ночью пронесся промеж домов, ан наутро глянули - ничего не поломано, не разбросано... Решил, на всякий случай, чуть дальше проехать, оглядеться. Дождался, пока крайняя изба скроется, только пару раз крикнул, раздались кусты позади, и выбрался на дорогу тот, кого звали.