Юми и укротитель кошмаров - Сандерсон Брэндон

Это было некстати, но Юми просила не трогать ее, поэтому Художник промолчал. Он продолжил путь к источнику, таща Юми за собой. Прибыв на место, служанки сразу же стали раздеваться, но он их остановил.

– И мыться я тоже буду сама, – сказал он. – Давайте мыло… Спасибо. Да, оставьте мою одежду вон на том валуне. Я вас позову, когда буду готова идти к святилищу.

Служанки остолбенели. Он ободряюще улыбнулся и кивком приказал им удалиться. Когда они ушли, начал раздеваться. Юми повернулась к нему спиной, как поступал он, когда переодевалась она, но ее жест был многозначительным. Этих значений хватило бы на энциклопедию.

Он взял поднос с мылом, который мог держаться на плаву, и шагнул в прохладную воду. Художник помнил, в каком порядке нужно применять средства для омовения, и четко следовал ему.

Юми осталась у края водоема. Возник соблазн втащить ее в воду, но Художник поборол его.

– Я решил, – сказал он, намыливаясь, – послушаться тебя. Принять свою роль в твоем мире.

Юми не ответила.

– Раз я здесь, – продолжил Художник, – это означает, что твои духи выбрали меня. Я считал себя суррогатной йоки-хидзё, но ошибался. Я избранный, как и ты. Просто со мной это случилось в более старшем возрасте.

Он взял другое мыло, порошковое, алого цвета. Порошок слегка царапал кожу, и пришлось встать там, где помельче, чтобы дотянуться до нижних частей тела.

Затем он снова погрузился в воду. Юми со вздохом повернулась к нему, сидя на краю. Художник застыл, стесняясь своей наготы, но Юми смотрела не на него, а на свои опущенные в воду ноги. Впрочем, это всего лишь Юми. Чего стесняться? Он взял очередное мыло.

– Хочешь сказать, что теперь тебе не все равно? – спросила Юми. – Но при этом ты решил нарушить порядок?

– Если я избран духами, то почему не могу сам принимать решения? Разве у меня нет такого права?

– Право у тебя есть, – ответила Юми, – но ты не можешь им пользоваться.

– Юми, это верх (низким стилем) лицемерия. – Он покачал головой. – Если я вправе принимать решения за себя, причем на законных основаниях, то мне не должны препятствовать. Лиюнь обязана позволить нам это, даже если сама не согласна. Иначе ее уверения в том, что конечное решение за нами, – ложь. – Он покосился на Юми. – А я знаю, как ты относишься ко лжи.

Наконец Юми вздохнула, стащила с себя громоздкую ночную рубашку (Художник не понимал, как на этой чрезмерно жаркой планете люди могут спать в одежде из такой плотной ткани) и белье и шагнула в водоем. Он придвинул к ней поднос с мылом, чтобы Юми могла сделать духовные версии. Ей нравился этот привычный процесс, несмотря на то что за считаные минуты те исчезали у нее из рук.

Они вершили привычный ритуал, как полагается, моясь спина к спине в десятифутовом водоеме. Художник время от времени передавал Юми поднос.

– Я не могу опровергнуть твои умозаключения, – сказала Юми. – Они весьма логичны. Но я знаю, что ты не прав.

– Это потому, что ты слишком привыкла к такой жизни, – объяснил Художник. – Тебе она кажется нормальной. Иногда только посторонний может заметить, насколько все плохо.

Он услышал, как она окунулась с головой, чтобы смочить волосы, затем выпрямилась. Когда Юми повернулась к Художнику, он подвинул к ней мыло. Она протерла глаза и откинула волосы назад.

– И это, по-твоему, то загадочное нечто, в чем мы сходимся? – спросила она. – Ты заставил меня ждать целый день, чтобы продемонстрировать пренебрежение благопристойностью и правилами приличия? Такое «откровение» на тебя снизошло?

– Мы сходимся в том, – ответил Художник, намыливая волосы, – что нужно иногда расслабляться. Ты сходила поесть с ребятами. Я решил поесть сам.

– Это противоположные действия.

– Но причина у них одна.

– По-моему, можно лишь с большой натяжкой утверждать, что мы в этом сходимся.

– Я решил так сказать забавы ради.

– И забавы ради поставил всех в неловкое положение?

– Разумеется. – Он с улыбкой оглянулся через плечо. – Не знаю, как тебе, а мне было весело.

– Что тут веселого?

– Да просто весело. – Он пожал плечами.

– Художник, ты знать не знаешь, что такое юмор, – покачала головой Юми.

(Она, конечно, была в корне не права. Помните, что сказал поэт? «Не позволяйте чувству юмора мешать хорошим шуткам». Этим поэтом был я. Он сказал это прямо сейчас.)

Затем оба легли на спину и немного покачались на воде, почти не разговаривая. Выбравшись из бассейна, Художник протянул одежду Юми, чтобы та скопировала ее. К счастью, уже надетая одежда никуда не исчезала. Знать бы почему. (Штука в том, что они машинально объединяли одежду со своим актуальным образом, но это к делу не относится.)

Одеваясь, они ради приличия снова встали спиной к спине. Это было забавно, ведь одевание – далеко не самая нескромная часть ритуала.

Художник долго мучился, завязывая бант на платье. Сначала затянул его слишком туго, затем чересчур ослабил и в недоумении уставился на Юми, которая, по обыкновению, легко завязала свой бант простым узлом.

Юми развела руками:

– По крайней мере, я не прогнала людей, которые могут завязать его правильно.

Справедливое замечание.

Вскоре служанки отвели их к святилищу в саду, где парящие деревья толкались, как люди в очереди за билетами на концерт. Всякий раз по приходе сюда Художнику становилось стыдно, ведь они с Юми прерывали работу садовников. Впрочем, кто знает, вдруг те не имели ничего против вынужденных перерывов?

Лиюнь было не видать – медитировать йоки-хидзё полагалось в одиночестве, – но она выполнила просьбу Художника и оставила у святилища свиток, тушечницу и кисточку. Судя по символу на кожаном футляре для кисточки, она взяла принадлежности у мудрецов. Те наверняка были слишком заняты наладкой своей машины, чтобы упражняться в каллиграфии или живописи.

– Зачем это? – спросила Юми, указывая на принадлежности.

– Ну, – ответил Художник, – ты постоянно напоминаешь, что во время медитации нужно очистить разум…

– Это так.

– …что абсолютно невозможно…

– Еще как возможно.

– Но я вспомнил, что иногда мне удается почти избавиться от лишних мыслей. – Он поднял кисть. – Когда рисую.

Юми наклонила голову, с любопытством наблюдая, как он разворачивает свиток, встает на колени и принимается рисовать. Художник ждал, что Юми начнет его упрекать. Раз ей не понравилась его утренняя импровизация, то теперешнее занятие уж точно не придется по душе. Сейчас не рисовать он должен, а кланяться духам или что-то в этом роде. Он еще не совсем понял смысл этой части ритуала.

– Ты в самом деле стараешься, – к его удивлению, тихо промолвила Юми. – Вижу, ты серьезно подумал.

– Очень серьезно, – подтвердил Художник, быстро водя кистью по бумаге.

Несколькими легкими взмахами он начертил кривые линии.

Юми присела рядом.

– Когда я рисовала стебли бамбука, я… находила ритм, и время пролетало незаметно. Почти как в медитации.

– Вот! Значит, я прав!

– Это неправильно, – возразила Юми. – Ты не должен ничего делать. Но… в то же время это правильно.

Медитация

Она наклонилась, чтобы лучше рассмотреть рисунок. Художник пытался минимальным количеством мазков изобразить лицо.

– Это Хванчжи? – спросила Юми.

– Ага. Есть особая техника упражнений, позволяющая лучше видеть формы и черты того, что тебя окружает. Чем меньше штрихов используешь для изображения человека, тем лучше.

– Кажется, это просто, – сказала Юми. – Как будто ты избегаешь лишнего труда, затрачиваемого на полноценную картину.

– Сложнее, чем кажется, – ответил Художник. – Сродни сложению стихов с минимальным количеством слогов.

Юми это сравнение не убедило.

– Вышло симпатично. Но на мой взгляд, как-то небрежно. Не знаю, чем такой рисунок поможет против кошмаров.