Цесаревич Вася (СИ) - Шкенев Сергей Николаевич

— На весенний императорский бал? — подпоручик задохнулся от переполнившего его счастья, но тут же погрустнел. — Нет, не получил.

— Значит, ещё получите. Государь император не может оставить без внимания героев только что закончившейся победоносной войны.

— Благодарность моей семьи не будет иметь границ, Василий Иосифович.

— Полно вам, Апполинарий Григорьевич, мы же боевые товарищи.

— Да! — согласился Куликовский. — И за это товарищество нужно непременно выпить коньяку. Не откажетесь позавтракать со мной, Василий Иосифович?

— Вообще-то время ужина.

— Давайте не будем придираться к мелочам.

Поезд прибыл в Петербург точно по расписанию, без помпезности и торжеств. В принципе, Вася и не ждал оркестра на перроне, но вот эта будничность слегка обидела.

— Поля, мы приехали.

Куликовский невнятно промычал и сел на диване, не открывая глаз:

— Куда приехали?

— В Санкт-Петербург.

— Зачем?

Красный вздохнул — перспектива тащить из вагона начинающего алкоголика его не радовала, но и бросить сослуживца в купе не позволяла совесть.

— За орденами и славой приехали!

Прозвучало фальшиво и пафосно, но эти слова произвели на подпоручика магическое воздействие. Открылись глаза, загоревшиеся уже привычным восторгом, он встал и начал собираться. Собственно, все сборы заключались в энергичном растирании слегка припухшего лица ладонями и надетой форменной курткой. А ботинки Апполинарий Григорьевич перед сном как-то позабыл снять.

— Я готов, Василий Иосифович.

Поезд в последний раз лязгнул сцепками и остановился. Красный разглядел на перроне знакомую высокую и чуть сутулую фигуру Алексея Максимовича Горького, и подхватил тяжёлый армейский баул..

— Меня встречают. Вас подвезти?

— Нет, — Куликовский помотал головой, отчего болезненно поморщился. — Я сначала… э-э-э… В общем, задержусь в буфете.

— В таком случае позволю себе напомнить о советах Михаила Афанасьевича Булгакова.

— Про холодные закуски и суп?

— Именно.

— Весьма спорное утверждение. Всегда предпочитал пользоваться рекомендациями Антона Павловича Чехова.

— С селёдочкой под горчичным соусом?

— И с рыжиками, карасями в сметане и с перепёлками.

— Тоже разумно, — согласился Красный. — Тогда до встречи в Гатчине, господин подпоручик.

Апполинарий Григорьевич кивнул и опять поморщился:

— Непременно, господин поручик.

Знаменитый писатель вёл машину сам, и по такому случаю был трезв и мрачен. И громогласно жаловался на целителей, под предлогом подготовки к омоложению запретивших употреблять любые спиртные напитки, включая пиво, сроком на два года. И это Алексея Максимовича угнетало чрезвычайно.

— Они же вредители, Вася! Вот как есть натуральные вредители и враги народа.

— И что теперь делать?

— А ничего, — тяжело вздохнул Горький. — Господь терпел, и нам велел.

Красный с удивлением посмотрел на писателя, никогда не отличавшегося религиозностью. Он и в церквях-то бывал лишь по торжественным случаям вроде крестин или венчаний.

Кстати, этот Алексей Максимович Горький сильно отличался от того «великого пролетарского писателя», что остался в памяти капитана Василия Родионова. Во-первых, происхождение если и можно было назвать пролетарским, то с большой натяжкой — семья Пешковых владела пятью пароходами на Волге, свечным заводиком в Саратове, и солидным пакетом акций Волжско-Камского Промышленного банка. Во-вторых, биография тоже немного другая — «в люди» Алёша Пешков не ходил, зато с отличием закончил коммерческое училище, после чего был принят в Казанский университет.

Правда, учёбу забросил на половине второго курса, сбежав в сербскую армию воевать с турками. В конце военной карьеры командовал батальоном добровольцев, но получил тяжёлое ранение и долго лечился на итальянском острове Капри. В Россию вернулся весной четырнадцатого, а осенью того же года ушёл на фронт, возглавив охотничью команду Сумского пехотного полка.

И никогда не был замечен в набожности и религиозном рвении!

— Вот же тебя разобрало, дядя Лёша!

— А как же иначе? Старую жизнь мне заботой о здоровье отравили, а до новой два года ждать. Но ты бы не глумился над пожилым человеком, а о себе задумался. Вот отвесит отец горячих за самоуправство, тогда вместе посмеёмся.

— Сильно ругался?

— За побег на войну даже хвалил, — усмехнулся Алексей Максимович. — Остальное узнаешь при личной встрече. Мы, кстати, на ближнюю дачу сейчас едем.

— Это я заметил, — кивнул Красный. — Но за что хоть ругал больше всего? Мне же надо морально подготовиться к разговору и подобрать аргументы в защиту.

— Разве кроме присоединения Восточного Туркестана ты ещё что-то успел натворить? — удивился Горький. — Ах да, летающие дохлые головы… Хотя нужно признать, что получилось очень смешно.

Василий с досадой поморщился. Он ещё в поезде начитался газет, на все лады комментирующих появление некро-курьеров, и сто раз успел пожалеть о принятом решении.

— А с Восточным Туркестаном что не так? Практически бескровно присоединили кусок земли размером с четверть Европы.

— А Российской империи был нужен этот кусок? — вопросом на вопрос ответил Горький. — Им, между прочим, и подавиться можно.

— Авось разжуём и проглотим.

— Министру финансов бы твою уверенность.

— Этот чем недоволен?

— Ты ещё спрашиваешь? — удивился Алексей Максимович. — Привёл в российское подданство несколько миллионов нищих кочевников и спрашиваешь?

— Там всего полтора миллиона было.

— Было?

— Ага, — кивнул Вася. — Я их обратно китайскому императору продал по восемь рублей за штуку.

— Ну знаешь…

— Знаю, продешевил. Но там была оптовая покупка, пришлось сделать большую скидку. А куда деваться?

Глава 16

Василий очень пожалел, что под рукой нет фотоаппарата, чтобы запечатлеть для истории лицо императора Иосифа Первого, читающего оправдательную бумагу. Ту самую бумагу от генерал-лейтенанта Дзержинского, что когда-то выпросил для Лизы Бонч-Бруевич. Лежала себе и лежала, а сейчас вот пригодилась.

— Получается, что ты как бы и не виноват?

Вот, с этого и нужно начинать! А то не дал толком поздороваться с матерью и сёстрами, сразу утащил в кабинет, и принялся ругать за самодеятельность и политическую близорукость.

— Как бы да, не виноват.

— Но я в этом очень сомневаюсь. Допустим, присоединение новых территорий можно понять и оправдать, но что ты скажешь про позорную торговлю людьми? Почему у всех дети как дети, а у меня какой-то Себастьян Перейра, торговец чёрным деревом и компаньон великого Альвеца?

— Жёлтым деревом, отец.

— Помолчи, это был риторический вопрос.

— Молчу, — согласился Василий, и достал из нагрудного кармана ещё одну бумагу.

— Что это?

— Копия того самого договора с китайцами, из-за которого ты несправедливо обвиняешь меня в работорговле.

— И что в нём? — император не стал брать документ в руки.

— Если коротко, то стоимость выездной визы для покидающих территорию Российской Империи подданных богдыхана., и размер штрафных санкций в случае отказа кого-либо добровольно переселяться. Так что никакой торговли людьми нет и в помине, всё в соответствии с нормами, принципами, и традициями международного законодательства.

— Неожиданная предусмотрительность, — император усмехнулся в густые усы. — Но ладно, бог с ними, с китайцами… У тебя какие планы на ближайшее будущее?

— Стратегические или тактические? — уточнил Василий.

— И те и другие.

— Для начала хотел бы экстерном сдать экзамены за весь гимназический курс, для чего прошу предоставить отпуск. Как ни крути, а без документа об образовании выше штабс-капитана мне не прыгнуть.

— Задумался о военной карьере?

— И о неё тоже. Но не забыл о желании проектировать и выпускать летательные аппараты тяжелее воздуха. Деньги на приобретение завода у меня сейчас есть, так что…