Медведев. Книга 2. Перемены (СИ) - "Гоблин - MeXXanik"

— Он сохранил шапку, — ответил Морозов. Голос был глухим, ровным, без привычного напряжения. — Не порвал, не затрепал. Бережно хранит на лежанке, рядом с костями, с перьями, с тем, что для зверя — обычное.

Он сделал паузу, а потом добавил:

— Значит, ещё помнит что-то от своей человеческой сути. Может, имя. Может, чей-то голос. Или прикосновение. Воет он, вероятно, не от ярости… а от тоски.

Я прислушался. В лесу было тихо, но тишина эта звенела, будто под кожей. И где-то там, далеко таилась чья-то боль. И стало ясно: перед нами не просто тварь из старых сказок. Перед нами чья-то история о том, как жил себе человек, да в один прекрасный момент стал зверем. Причем, скорее всего, помимо своей воли.

— Такое бывает? — спросил я, сжав в ладони рукоять клинка. Холод металла будто помогал сосредоточиться. Я покосился на ближайшие кусты — тёмные, неподвижные, но слишком уж подозрительно тихие.

— Всякое бывает, — сдержанно отозвался Морозов. — Привыкайте к тому, что в Северске возможно всё. Законы здесь остаются неизменными… а вот те, кто им подчиняются — не всегда.

Он говорил не шёпотом, но и негромко. Просто как человек, который видел больше, чем хотел бы, и запомнил всё.

Воевода посмотрел в сторону болота, прищурился:

— Он может быть не один, — спокойно ответил он. — И возможно, его более взрослые и рассудительные соплеменники, не способные возвращаться в человеческий вид, уже устроили нам засаду на обратном пути, зная, что мы отступим, испугавшись молодого и непредсказуемого перевертыша. А здесь… здесь, на открытой местности, у нас есть шанс…

— Убить? — вырвалось у меня. Голос дрогнул, как бы я ни старался его удержать.

— Поймать, — спокойно поправил меня Владимир с твёрдой уверенностью, будто даже не допустил другой мысли. — Мы не лиходеи и не станем губить живую душу. Пусть эта душа живёт не в обычном человеке. А дальше по обстоятельствам посмотрим.

Он повернулся ко мне, заглянул в глаза.

— Если в наших краях появился новый перевертыш, — продолжил воевода, — мы должны это отметить. Убедиться, что он не станет душегубом. Что не вернётся в свой дом, пока не научится себя контролировать. Что не порвёт свою семью… или всю деревню. Такое уже бывало.

Он на мгновение отвёл взгляд в сторону болот, где ветер чуть шевелил кочки и изгибал стебли трав.

— Чаще всего перевертыши поначалу не понимают, что с ними происходит, — сказал он тише. — Они мечутся, как в горячке. Их разрывает на части — внутри и снаружи. Но в какие-то моменты они возвращаются к себе. Получают обратно память, тело, лицо, голос — всё своё. И стоит перед тобой человек, с виду обычный. Только в глазах плещется боль и ужас от самого себя.

Я услышал, как неподалёку фыркнула Лада. Тихо, но выразительно. Словно давала понять, что уж она-то никогда бы не перепутала молодого перевертыша с человеком. Ни взгляд, ни походка, ни дыхание ее бы не обманули. И в этом я даже не сомневался.

Морозов кивнул, будто тоже уловил её реакцию, но отвечать не стал. Вместо этого повернулся ко мне и продолжил чуть тише, будто проговаривал вслух то, что многим здесь было известно давно:

— Надо учитывать, что люди в своей массе не знают о старшем народе. Не хотят знать. И потому решат, что из леса вернулся тот же муж, отец, брат. Просто… уставший, нервный, может, дёрганый. Но всё равно — свой. Он рассеянно подтвердит, что заблудился, долго искал дорогу домой, что не помнит, где был и сколько минуло дней…

Он на миг замолчал, и мне представилась картина: дом, скрипучая лавка, горячая похлёбка. Кто-то распахивает дверь, и женщина, дрожащей рукой, касается лица, которое так долго не видела. А в этой оболочке — уже кто-то другой. Хищный, голодный, чужой.

— Его пустят в дом, — продолжил Морозов. — Усадят за стол. Может, даже уложат спать после трапезы, надеясь, что утро вечера мудренее и оно всё исправит. Но ничего из этого не вернёт перевертыша к человеческой сути. Потому что он не тот, кем был. Уже не человек.

Воевода говорил спокойно, без нажима. Но слова его ложились тяжело.

— Даже запах его собственных детей станет казаться ему чужим. Зверь внутри… — он помолчал, подбирая точное слово, — пожелает порвать их. Или сделать из них себе подобных. А вкус крови затмит всё остальное. И когда бедолага очнётся — если очнётся… — он перевёл взгляд в сторону леса, — вокруг останутся только мёртвые тела. И боль, которая сведет его с ума окончательно.

Тишина после этих слов была тягучей. Воевода просто рассказывал мне историю того, что уже случалось. И того, чего мы должны помочь избежать.

— И что мы собираемся сделать? — глухо спросил я, ощущая, как холод болотного ветра пробирается под ворот.

— Посадить его в волчью яму, — ответил Морозов так буднично, будто говорил о ремне безопасности. — И дождаться, пока не пройдёт линьку. Когда с него сойдёт звериная ипостась… Точнее, если она сойдет, то станет ясно, что в нем осталась человеческая часть. И тогда можно решать его судьбу.

Владимир посмотрел на меня прямо, спокойно.

— Если осталось в нем человеческое — занесём в реестр, поставим на учёт и передадим Зубову.

— Он же… тоже перевертыш, — кивнул я, словно вслух убеждаясь, что понял правильно.

— Зубов, — подтвердил Морозов. — Но не просто так жандармерией руководит. Зубов эту землю давно топчет. Не первый десяток лет. Не одну линьку пережил. Он из тех редких, кто даже в звериной шкуре сохраняет разум… и совесть. А это, поверьте, нечасто встречается.

Воевода говорил спокойно, но с тем уважением.

— Обычно перевёртыши для линьки уходят из дома, — продолжил он. — Они заранее чувствуют, когда их накроет. Поэтому и собираются в компании — как бы в поход или на рыбалку. Женам говорят: мол, мужики отдохнут от мирской суеты, да костерка разведут.

Он усмехнулся, но глаза при этом оставались серьёзными.

— Уезжают в дебри. Машины бросают в условленном месте, а дальше — в лес. Там и линяют. Зверь берёт своё, мужики ходят на четырех лапах, а возвращаются домой больными, измученными. Хмелем перебивают звериный запах. Жены, конечно, ругаются: мол, где добыча, где рыба? Но терпят. А спустя время все повторяется — и снова никто не задаёт лишних вопросов.

Я покачал головой, чуть улыбнувшись:

— Хитро придумано.

— Весь молодняк перевёртышей находится под надзором Зубова, — продолжил Морозов, глядя в сгущающийся туман. — Он их контролирует, учит, наказывает, если надобно. И за них ответ держит. Потому и существует здесь порядок… хоть и свой, особенный. Зубов своих не бросает. И чужих зря не трогает. Потому и ценим.

— Он, значит, главный в этой стае? — нахмурился я, вглядываясь в блеклую пелену над болотом. Туман стелился всё плотнее, словно природа закрывала перед нами путь.

— Можно так сказать, — кивнул воевода. — Он помогает прикрывать отъезды на линьку. Кому-то изредка дичи принесёт: оленя, утку. Чтобы жены не сомневались, что супруги и впрямь не просто отдыхать уезжают. Кого-то не отпускают на охоту. Таких он вызывает в участок. Формально — допрос или понятые на выезд. А по сути — даёт отдохнуть зверю вдали от родных.

Он усмехнулся:

— Почти всех перевертышей в городе Зубов оформляет в добровольные дружины. И в нужные дни, аккурат перед линькой, они группами вдруг выезжают за город… на учения.

Я кивнул, сдерживая невольную усмешку:

— Здорово.

— Те, кто совсем дикими становятся, к людям не возвращаются, — тихо ответил Морозов. — Но и просто отпускать их на вольные хлеба нельзя. За ними надо присматривать. Сильные, взрослые звери обходят людей стороной. Чуют запах каленого металла, пороха, огня. Им не надо объяснять, что это такое. Они знают, что это смерть. И стараются держаться подальше.

Он чуть прищурился, будто всматривался в чей-то след в траве.

— Но раненые, больные, старые… — продолжил он. — Те, кто зайца уже не догонит, оленя не уронит. Вот они могут двинуться к деревне. Просто потому, что запах человечины в нужный момент покажется им не угрозой, а последним шансом выжить.