Ознакомительная версия. Доступно 24 страниц из 117
— Ну, мы все выполняем такие работы. Но никому не приходится выполнять их особенно долго, разве что кому-то эта работа нравится. Каждую декаду комитет управления общиной, или квартальный комитет, или любой, кому он понадобится, может попросить его один день участвовать в такой работе; составляются списки очередности. Есть еще назначения на неприятную работу, или на опасную, как ртутные рудники или дробилки, в норме они не превышают полугода.
— Но тогда, значит, весь персонал состоит из неопытных работников?
— Да. Производительность низкая; но что же еще можно сделать? Нельзя же велеть человеку выполнять работу, от которой он за несколько лет станет инвалидом или умрет. Зачем ему это?
— Он может отказаться выполнять этот приказ?
— Это не приказ, Оииэ. Он приходит в РРС — управление распределения рабочей силы — и говорит: я хочу делать то-то и то-то; что у вас есть? И они ему говорят, где есть такая работа.
— Но тогда почему люди вообще делают грязную работу? Почему они соглашаются на это хотя бы даже раз в десять дней?
— Потому что такую работу делают вместе… И по другим причинам. Вы знаете, на Анарресе жизнь не такая богатая, как здесь. В маленьких общинах развлечений немного, а несделанной работы — уйма. Поэтому, если человек большей частью работает на ткацком станке, то каждый десятый день ему приятно выйти на воздух и проложить трубу или вспахать поле, каждый раз с другой группой людей… И потом — дух соревнования. Здесь вы считаете, что стимулом к работе являются финансы,
нужда в деньгах или стремление разбогатеть; но там, где нет денег, возможно, яснее видны истинные мотивы. Люди любят делать дело, и делать его хорошо. Люди берутся за опасные, тяжелые работы, потому что они гордятся тем, что делают их, потому что тогда о ни могут… мы это называем «эгоизировать»… — хвастаться? — перед более слабым. «Ну, вы, мелкота, глядите, какой я сильный!» — Знаете? Человек любит делать то, что у него хорошо получается… Но по существу это вопрос цели и средств. В конце концов, работу делают ради самой работы. Это — единственная радость, которая никогда не кончается. Личное сознание это знает. И общественное сознание, мнение соседей, тоже. На Анарресе нет других наград, нет другого закона. Только твое собственное удовольствие и уважение твоих соседей. И все. В таких условиях человек понимает, что мнение соседей становится очень мощной силой.
— И никто никогда не пренебрегает им?
— Может быть, недостаточно часто, — сказал Шевек.
— Значит, все так напряженно работают? — спросила жена Оииэ. — А если кто-нибудь не хочет, что с ним делают?
— Ну, он переезжает в другое место. Понимаете, другим он просто надоедает. Над ним смеются; или начинают с ним грубо обращаться, могут избить; в маленькой общине могут сговориться и вычеркнуть его из обеденных списков, и тогда ему приходится самому готовить себе и есть в одиночестве, а это унизительно. Поэтому он переезжает и какое-то время живет в другом месте; а потом, возможно, он опять куда-нибудь переезжает. Некоторые живут так всю жизнь. Их называют «нучниби». Я тоже вроде нучниба. Я здесь уклоняюсь от назначенной мне работы. Я забрался дальше других. — Шевек говорил спокойно; если в его тоне и слышалась горечь, то детям она была незаметна, а взрослым — непонятна. Но после его слов наступило короткое молчание.
— Я не знаю, кто делает грязную работу здесь, — сказал он. — Я ни разу не видел, чтобы кто-нибудь ее делал — это странно. Кто ее делает? И почему? Им больше платят?
— За опасную работу — иногда больше. Просто за черную работу — нет. Меньше.
— Так зачем же они ее делают?
— Потому что лучше получать маленькую зарплату, чем совсем никакой не получать, — сказал Оииэ, и в его голосе горечь слышалась отчетливо. Его жена нервно и торопливо заговорила, пытаясь сменить тему, но он продолжал:
— Мой дед был уборщиком. Пятьдесят лет мыл полы и менял грязные простыни в гостинице. По десять часов в день, по шесть дней в неделю. Он делал это для того, чтобы прокормить себя и свою семью. — Оииэ внезапно замолчал и посмотрел на Шевека своим прежним, скрытным, недоверчивым взглядом — и на жену — почти вызывающе. Не поднимая на него глаз, она улыбнулась и сказала нервным, детским тоном:
— Отец Демаэре был очень преуспевающим дельцом. Он умер владельцем четырех компаний. — Улыбка у нее была страдальческая, и она крепко стиснула узкие смуглые руки.
— Я думаю, на Анарресе нет преуспевающих дельцов, — с неуклюжим сарказмом сказал Оииэ; тут вошел повар, чтобы поменять тарелки, и он сразу замолчал. Малыш Ини, словно понимая, что при слуге серьезный разговор не возобновится, сказал:
— Мама, можно г-ну Шевеку после обеда посмотреть мою выдру?
Когда они вернулись в гостиную, Ини позволила принести свою любимицу — почти взрослую земляную выдру, распространенное на Уррасе животное. Оииэ объяснил, что их одомашнили еще в доисторическую эпоху, вначале — чтобы они отыскивали рыбу, потом — как друзей. У зверька были короткие ноги, гибкая, выгнутая спина, блестящий темно-коричневый мех. Эта выдра была первым не запертым в клетку животным, которое Шевек увидел вблизи, и она отнеслась к Шевеку с меньшей опаской, чем он к ней. Белые, острые зубы очень впечатляли. По настоянию Ини он осторожно протянул руку и погладил зверька. Выдра села столбиком и посмотрела на него. Глаза у нее были темные, отливавшие золотом, умные, любопытные, невинные.
— Аммар, — прошептал Шевек, плененный этим взглядом, устремленным через пропасть бытия, — брат.
Выдра заурчала, опустилась на все четыре лапы и с интересом обследовала ботинки Шевека.
— Вы ей понравились, — сказал Ини.
— И она мне понравилась, — ответил Шевек с легкой грустью. Всякий раз, как он видел какое-нибудь животное, полет птиц, великолепие осенней листвы, в нем вспыхивала эта грусть, окрашивая радость острой болью. В такие минуты у него не было сознательных мыслей о Таквер, он не думал о ее отсутствии. Скорее было ощущение, что она здесь, хотя он не думает о ней. Словно во всей красоте и непривычности зверей и растений Урраса скрывалось некое послание к нему от Таквер, которая их никогда не увидит, предкам которой до седьмого колена ни разу не довелось коснуться теплого меха зверя, увидеть промельк крыла в тени деревьев.
