Змейские чары - Осояну Наталия

Поначалу он решил, что ничего не вышло — или, возможно, из-за своей игры не по правилам угодил в невиданную прежде передрягу, из которой, быть может, не выпутается. Вокруг простиралось белое ничто; как заснеженное поле, как лепесток лилии, как только что отбеленное полотно. Постепенно, очень медленно и неохотно в белизне проступили очертания, в которых Дьюла не сразу узнал главную площадь Сараты. Он видел ее всего два раза — последний случился минувшей ночью, когда последней мыслью, какая могла прийти ему на ум, было любование городом. А первый — лет восемь назад, и с той поры много воды утекло.

Да, определенно — главная площадь, причем заполненная народом так густо, что яблоку негде упасть. Кажется, собрались все горожане. Что-то случилось? Граманциаш пригляделся, рассчитывая, что порхающие в белизне штрихи наконец-то соберутся во что-то более четкое, обретут плоть и кровь, но мир вокруг него так и остался наброском. Он вздохнул, смирился, и тут, будто кто-то сжалился над чужаком в чужой Книге — штрихов и деталей стало намного больше, лица столпившихся людей стали отличаться друг от друга, на них проявились эмоции. В основном любопытство с некоторой примесью злорадства и… толикой страха.

Дьюла напомнил самому себе, что это не реальный мир, а воспоминание, причем не его собственное, а значит, ему нет нужды самому оставаться в человеческом облике. Граманциаш объял разумом все пространство, до какого сумел дотянуться, и происходящее обрело смысл: в центре площади воздвигли шест, у подножия которого были свалены кучей дрова. У дороги, что вела на холм, к замку, соорудили помост, и там стоял князь — не Флорин, а Груя-старший, его отец. Флорин топтался рядом: неузнаваемый, улыбчивый мальчуган не старше семи лет.

Откуда-то привели растрепанную, простоволосую женщину в цепях. Платье у нее на спине было разорвано до пояса, и в прорехе виднелись крылья — куцые, плешивые, совершенно негодные для полета. Как у ощипанной курицы.

Князь Саратский собрался сжечь стригойку.

Первым побуждением граманциаша, который за годы странствий и сам несколько раз чуть не угодил на костер в тех городах, где подобное время от времени случалось, было отпрянуть и поскорее удрать; и пропади она пропадом, тайна Самки. Но нет, разумеется, он не мог так поступить. К тому же, как бы печально это ни звучало, все уже случилось, он никак не мог помочь бедной горожанке, которая, возможно, всего-навсего продала кому-нибудь не сработавшее приворотное зелье. Раз уж Книга Флорина открылась на этой странице, значит, здесь случилось что-то важное — и Дьюла должен был это увидеть.

Груя-старший произнес пафосную речь о том, что он ни разу не пренебрег своим долгом защитника и о какой бы угрозе ни шла речь — о разбойниках, кэпкэунах, стригоях, приколичах, вырколаках и так далее, — горожане всегда могут на него положиться. А стригойка… что ж, стригойку предстояло сжечь.

Могла ли она выжить и превратиться в Самку? Неслыханное дело, но мало ли…

За миг до того, как Дьюлу без предупреждения вышвырнуло прочь из Книги Флорина, он узрел две вещи.

Во-первых, стоявший на помосте рядом с отцом Флорин засмеялся. Было трудно сказать наверняка, что его рассмешило, — быть может, примостившийся сзади сверстник, какой-то боярский сын, шепнул на ухо дурацкую шутку. Но — и это было во-вторых — это случилось именно тогда, когда взлохмаченная, бедно одетая и зареванная девочка примерно тех же лет, павшая ниц у разгорающегося костра, подняла голову, устремила взгляд на помост.

И взгляд этот был смертоносным, как брошенное сильной и точной рукой копье.

— Навадария! — сквозь дым донесся страдальческий возглас. — Навадария!..