Дракон должен умереть. Книга II (СИ) - Лейпек Дин

Он отпил немного, потом, подумав, поднял кувшин и начал пить жадными глотками. Кувшин казался тяжелее, чем должен был быть. Генри раздраженно фыркнул.

Скрипнула дверь и в комнату вошел Ленни.

— Доброе утро, милорд! — воскликнул он бодро. Ленни никогда не страдал похмельем.

Генри поставил кувшин на место.

— С этим надо что-то делать, — пробормотал он хмуро.

— С чем именно?

— Вот с этим, — Генри широким жестом показал на себя.

Ленни глянул на своего господина оценивающе, слегка наклонив голову набок, затем вдруг схватил кувшин — и плеснул в Генри, окатив его водой с ног до головы.

— Какого?!.. — вскричал Генри, отплевываясь и пытаясь убрать мокрые волосы со лба. Ленни стоял с кувшином в руке, а лицо его сохраняло крайне сосредоточенное выражение.

— Кажется, уже лучше, — наконец серьезно изрек он, ставя кувшин на место.

Генри изумленно посмотрел на него — а потом сел на кровать и громко расхохотался.

***

— Пять минут без нескольких песчинок, — констатировал Ленни, проверив песочные часы. Генри с шумом выдохнул.

— Ты можешь поверить, что когда-то я пробегал за три с половиной? — спросил он, начиная ходить, чтобы выровнять дыхание.

— Конечно, — невозмутимо ответил его слуга. — Я ведь тогда тоже замерял время.

Генри кинул на него мрачный взгляд, продолжая мерить шагами стену и размахивать руками.

Он тренировался уже три недели — и чем дальше, тем больше чувствовал, что ни на что не годится. Забывая о том, что между тремя с половиной минутами в двадцать пять и пятью в неполные тридцать было несколько серьезных ранений, плен, тюремное заключение и прочие неблагоприятные для здоровья обстоятельства, Генри был недоволен собой и хотел во чтобы то ни стало наверстать упущенное. Пробежка по городской стене была малой частью ежедневных тренировок — но упражнения на координацию, скорость реакции и равновесие давались ему не лучше, чем бег. Вероятно, имей Генри возможность сравнить свои результаты с кем-нибудь другим, он бы расстраивался бы куда меньше. Но он сравнивал только с самим собой — не подозревая, что пять лет назад был в своем роде неподражаем.

Генри остался жить в трактире — хотя его титул оставлял за ним право занять любые покои в замке, кроме королевских. Но сам вид замковых стен и башен вызывал у Генри легкую тошноту — роскошным комнатам он предпочитал уютный тесный номер на постоялом дворе. Не в последнюю очередь потому, что потолки во всех комнатах замка выглядели одинаково. И он был сыт ими по горло.

Три недели прошли тихо и плодотворно — хотя Генри и сердился на себя, прогресс все-таки был налицо. Каждое утро отражение четверти лица выглядело все приятнее — и каждый вечер Генри засыпал со спокойной уверенностью, что день прошел не зря.

Он начал привыкать к своему размеренному образу жизни, и, более того, стал иногда потихоньку разбирать заболоченные завалы в собственной душе, осторожно прислушиваясь к себе и пытаясь собрать из остатков и обломков того человека, которого он когда-то хорошо знал. Это получалось с трудом — многих частей не хватало, а многие уже никак не подходили, — но постепенно, с каждым днем все отчетливее, он начал ощущать себя снова некоторой закономерной частью вселенной, а не ее катастрофической ошибкой. Для человека, еще месяц назад не испытывавшего ничего, кроме безграничного отвращения к себе, это было уже очень неплохо.

Он снова не слышал ничего от Уорсингтона — но поскольку регент, как и замок, вызывал у Генри исключительно неприятные ассоциации, он отнюдь не мечтал о встрече, и вообще раздумывал о том, чтобы вовсе убраться из столицы. Но в Риверейне было куда больше шансов узнать самые свежие новости — а в последнее время Генри жадно ловил все разговоры вокруг. Живя на постоялом дворе — то есть там, где рассказывают больше всего — и громче всего, — Генри каждый вечер просиживал несколько часов внизу, внимательно прислушиваясь к разговорам вокруг. Пил он редко и немного, чем вызывал явное неудовольствие трактирщика — но Генри заплатил за комнату на месяц вперед, и хозяин успокоился.

После того, как армия королевы разбила имперцев под Бронсдли, сведения о ее передвижениях стали поступать в столицу постоянно. Источники редко были надежными, и даже самые достоверные цифры по пути имели обыкновение удваиваться, а то и вовсе менять порядок, но Генри обладал достаточным опытом и умом, чтобы из всего потока извлечь необходимое и составить более или менее ясную картину.

Он слушал и думал, думал и слушал — и в конце концов решил, что должен ехать. Это было опасно, безрассудно, самоубийственно — пытаться прорваться к армии, которая с трудом пробиралась по захваченным имперцами землям — но он не мог больше ждать. Он должен был поехать к ней. Он должен был наконец найти ее. Он знал, что она жива — но Генри слишком хорошо мог представить себе Джоан, идущую в авангарде своего войска. Никто не знает, как долго еще она будет жива.

Он совсем уже было собрался в путь, когда вдруг осознал, что не может приехать к ней просто так. Он был лордом, пэром. Все еще был. А она — теперь — была королевой. Его сюзереном. Генри не приносил присяги — но явиться в стан королевы мог не иначе, как со своим войском. Сам по себе он вряд ли был там кому-нибудь интересен.

И это была вторая мысль, которая останавливала его. Когда первый порыв прошел, Генри пришло в голову, что он совершенно не представляет себе, как она его встретит. Нежно и радостно? Предположение было заманчивым — но очень маловероятным. Зло и обиженно? — вполне возможно. Даже, пожалуй, логично. Он и сам бы себя так встретил.

Но хуже всего, внезапно понял Генри, если она встретит его холодно и равнодушно. Он попытался вообразить себе это — и ему стало настолько нехорошо, что в первый момент всякое желание ехать отпало. Ему понадобилось некоторое время, чтобы прийти в себя. И тогда он решил, что все-таки поедет. Но не один. Он приведет королеве войско. И тогда она может сколько угодно быть равнодушной и холодной. Но, во всяком случае, у нее уже не будет повода его презирать.

Генри написал барону Вайлеру, предводителю своей области, с приказом собрать двести лучников и три сотни всадников как можно скорее и привести под Риверейн. Это были не все его силы — но он торопился. С юга стали приходить нехорошие слухи.

Ленни был не в восторге от плана Генри — но это был один из тех случаев, когда от него требовалось держать язык за зубами. Ленни мог сколько угодно вмешиваться в личную жизнь своего господина — но он всегда замолкал, когда дело касалось политики. Ленни ничего в ней не смыслил, а как известно, раз не знаешь, то и нос не суй. Он и не совал. Слишком много повидал он в своей жизни носов, прищемленных в этом деле. А то и откусанных вовсе.

Генри ждал ответа от Вайлера и готовился к отъезду, когда к нему пришел несколько озадаченный Ленни и сообщил, что того вызывает к себе Уорсингтон. Генри напрягся.

— Чего он от меня хочет?

— Не знаю, ваша светлость, — слегка пожал плечами слуга. — Но хочет очень, потому что просил вас прийти без промедления.

Генри задумчиво потер щеку, немного колючую от щетины.

«Надо побриться», — машинально подумал он.

— Вы идете, милорд?

— Иду, — кивнул Генри. Потом внимательно посмотрел на Ленни. — Если услышишь шум в замке — будь готов уносить ноги.

— Вы думаете, что?..

— Я ничего не думаю. Просто будь готов.

***

Уорсингтон по праву считался уникальной политической фигурой. Он не был дворянином, однако доходы семьи позволили ему поступить в Стетхолльский университет для изучения права. Изучал Уорсингтон его долго и старательно, из студента постепенно превратившись в профессора, возвещавшего с кафедры главенство и непреложную силу закона. Университетская кафедра обеспечила Уорсингтону публичность, публичность послужила росту влияния и известности, и все это вместе привело его, еще достаточно молодого и пылкого адепта юриспруденции, ко двору короля Джона Доброго, проявлявшего большой интерес к наукам и просвещению вообще, и к праву — как к важнейшей опоре справедливого правителя, — в частности. Уорсингтон понравился королю, тогда еще недавно вступившему в счастливый брак с королевой Иезавет, и на крыльях своей нежной к ней любви стремившемуся преобразовать и осчастливить весь мир. Спустя одиннадцать лет королева умерла, крылья опустились, и многое из задуманного так и не было осуществлено — но Уорсингтон уже прочно обосновался при дворе, став сначала одним из советников короля, а затем и первым лордом. Многим мудрым решениям в своей политике король был обязан именно Уорсингтону — многие глупые поступки короля первый лорд не стеснялся критиковать и осуждать. Когда принцесса Джоан сбежала, Уорсингтон ходил таким хмурым, что многие опасались встречаться с ним. Король не хотел рассказывать первому лорду, что действительно произошло с принцессой — по какой-то собственной прихоти считая это слишком личным. Он рассказал обо всем Теннесси, да еще Эреварду — поскольку тот был лордом дознания, но больше при дворе никто ни о чем не знал, и Уорсингтон долго не мог понять, почему король не вернет свою дочь обратно. Однако время шло — принц Джон начал вытворять такое, что весь двор стоял на ушах, и первый лорд вынужден был признать, что отсутствие принцессы шло ей только на пользу. Король то и дело рисковал лишиться сына — легко было предположить, что под влиянием брата принцесса тоже могла начать постоянно подвергать свою жизнь и здоровье опасности. Пусть уж лучше сидит на севере и изучает драконов. В конце концов, она всегда была немного странной девочкой.