Змейские чары - Осояну Наталия

— Моя плоть, моя кость, — шепчет девушка, резким движением отрывая одну из подвесок. — Я была дочерью князя. Однажды некий человек подарил мне перстень, и я приняла подарок. Той же ночью надо мной вспыхнул свет, и я попала в подземное царство. Там танцевала до утра, днем не смогла заснуть… так прошло шесть дней, а потом я умерла…

Кира застывает в замешательстве. Княжеская дочь грустно улыбается ей и улетает, но уже спешит другая тень, тоже превращаясь в девушку — круглолицую, курносую, с пушистыми ресницами и медными кудрями. На ней такое же белое платье.

— Моя плоть, моя кость, — говорит она, хватаясь за другую часть ожерелья. — Я была дочерью царского советника. Однажды некий человек принес моему отцу ковер, который мне так понравился, что я попросила его себе. Той же ночью узор на ковре сложился в лестницу, ведущую вниз. Я спустилась и попала в подземное царство. Там танцевала до утра, днем не смогла заснуть… так прошло четыре дня, и от слез мое бедное сердце не выдержало…

Все повторяется: курносая и кудрявая улетает, ее сменяет тощая, постарше, со всезнающим взглядом и страдальческой кривой улыбкой; ее белое платье сливается с цветами, чье название Кира должна помнить, но оно ускользает, прячется.

— Моя плоть, моя кость. — У третьей девушки голос дрожит, но не от слез, а от ярости. — Я сразу знала, что с ним что-то неладно. Но отец так сильно хотел выдать меня замуж, что заставил принять подаренную чашу и выпить из нее вина. Той же ночью… там танцевала… на восьмой день решила все закончить, пока разум еще меня не покинул…

На ожерелье тринадцать подвесок, и двенадцать девушек одна за другой приходят к Кире. Дочери бедняков и богачей, царей и священников, купцов и мудрецов; симпатичные и не очень, доверчивые и мудрые не по годам, плачущие от горя и еще не успевшие забыть бессильный гнев, перенесшие то, о чем она не хочет — не может — вспомнить. Ей хочется обнять их всех, как сестер, но они приближаются по очереди.

Тринадцать подвесок, двенадцать девушек.

Когда последняя уходит, Кира кричит ей вслед:

— Как он выглядел? Этот мужчина, каким он был?

На прекрасном, как Луна, лице появляется мечтательная улыбка.

— Он был красивым, очень красивым…

Она исчезает. Кира растерянно касается тринадцатой подвески — выходит, это ее собственный палец?.. — и натыкается на чью-то руку. Поднимает глаза, и из ее груди вырывается тяжелый, болезненный вздох.

— Моя плоть, моя кость, — говорит женщина средних лет с красивым, но усталым лицом. У нее прямые черные волосы с сединой, зачесанные назад и собранные в хвост; она слегка сутулится от множества дней и ночей, проведенных за ткацким станком. Белое платье не скрывает сухой, костлявой фигуры. — Мы с моим мужем отправились в паломничество в далекие края. Но наша лодка затонула во время шторма, который начался сразу же после отплытия, и никто не выжил. Последним, о чем я думала, прежде чем потерять сознание от черной воды, что вливалась мне в рот, нос и уши, была моя единственная дочь… моя любимая девочка… Даже соленая горечь моря не сравнится с той горечью, что властвует в моей душе с той поры, как мы расстались навсегда…

Она отрывает последнюю кость и летит прочь. Кира бросается следом, кричит: «Постой, подожди! Мама, не бросай меня!» — но призрак не слышит и не оборачивается, его очертания становятся все более нечеткими, и в конце концов, когда Кира из последних сил, протянув руку, пытается схватить мать за локоть, пальцы проходят сквозь него, как сквозь туман… и живая падает лицом вперед в заросли белых цветов, не сумев остановить мертвую.

Да так и лежит, содрогаясь от рыданий.

Через некоторое время кто-то над нею говорит:

— Ты все сделала неправильно.

Кира поднимает голову, потом садится. Ее белое платье на груди испачкалось в грязи и зеленом соке растений, порвалось. Каждое движение дается с таким трудом, словно силы неожиданно покинули тело, утекли, как вода из пробитого бурдюка, из кувшина с трещиной.

Над нею стоит молодая женщина в строгом черном платье без украшений, из плотной ткани, как будто предназначенном для дальних путешествий. Этот наряд вдруг кажется Кире женской версией кафтана Дьюлы, и в целом незнакомка чем-то неуловимо напоминает его, хоть они и… непохожи? Трудно говорить о сходстве или несходстве с тем, кто все время выглядит по-разному или вовсе становится дырой в ткани мироздания. И все-таки между граманциашем и этой женщиной имеется нечто общее. Они как семя и плод, пчела и цветок, корень и лист — дополняют друг друга.

И еще она красивая, очень красивая.

Бледное лицо с тонкими, изящными чертами…

Губы безупречной формы, нежный нос, брови — птичьи крылья…

Густой мед очей, вторящий бледно-золотым волосам…

Словно лилия из…

— Кто ты? — спрашивает Кира, болезненно морщась. — Ты же не Катарина? Ты не можешь быть ею…

— Ты должна была выкопать яму, — говорит незнакомка, будто не услышав. — Шириной в один локоть и длиной в три. Налить туда меда, вина и воды, пересыпая возлияния ячменной мукой. А после принести в жертву черную овцу и черного барана, пообещав бросить в зажженный костер столько драгоценностей, сколько не жалко для родной матери… И тогда, быть может…

— Кто ты? — повторяет Кира и встает, пошатываясь.

Незнакомка в черном платье смотрит прямо в глаза.

Ее лицо каждый миг становится чуть-чуть другим, эти перемены поначалу кажутся плавными, естественными, будто череда похожих лиц сменяет друг друга, но медленно проступает неприятная, тревожащая деталь: под прекрасной гладкой кожей что-то движется, словно за тонкой завесой ползает неведомое количество змей.

«Ты поглотила Катарину? — могла бы спросить Кира. — Или Катарины никогда не существовало? Она с самого начала была мороком, который ты наслала на Дьюлу-Крапивника… или в чьем облике сама пришла к нему… А может, такая ученица все-таки когда-то жила в твоем подземелье и ты надела ее шкуру, как платье?»

Она могла бы спросить, но молчит: все это теперь не важно.

— Я ответ на все вопросы, — произносит стоящая перед Кирой, и кажется, что ее устами говорят сразу множество женщин. — Я та, что была до начала времен. Я Мать Лжи и Дочь Истины. Я Жница крапивы, Хозяйка змей и змеев, я обращаю нить в ткань, ткань — в бумагу, а бумагу — в прах. Мои дети множат зло во имя добра. Без меня людям не выжить, но я однажды заставлю их пройти по последнему мосту. Ты знаешь мое имя.

Она протягивает руку — черную руку с черными острыми когтями.

— Знаю, — шепчет Кира, повторяя жест, словно зеркало. — Ты Дракайна.

Три зарока и три условия

Было так: однажды посреди огромной библиотеки наконец-то повстречались юноша и девушка. Он был стройным, темноволосым, с яркими зелеными глазами на узком лице, с изогнутыми в ироничной усмешке тонкими губами. У него были красивые руки с длинными, изящными пальцами.

Она была легкой, как крыло бабочки, и мерцающей, как отражение Луны на поверхности быстротечного ручья. Ее светлые кудри золотились в сумерках библиотеки, как будто излучая собственное приглушенное сияние, ее молочно-белая кожа отливала перламутром. Простое, отчасти мешковатое платье не скрывало царственную осанку, тонкую талию и сильные бедра.

Они смотрели друг на друга и думали о том, что виделись уже много раз, но выглядели иначе. Львы, рыси, орлы; кошки, собаки, воробьи; розовые кусты, сплетающиеся ветвями над могилой влюбленной пары, деревья на противоположных берегах реки, башни одного собора, похожие как две капли воды; стрела и мишень, молот и наковальня, мотылек и пламя свечи. И вот, наконец, они смотрели друг на друга.

Зная тысячу языков, не могли подобрать нужных слов.