Хождение Восвояси (СИ) - Багдерина Светлана Анатольевна

Обормоту сделался на пятьдесят оттенков багровее – наверное, от удовольствия похвалы.

– …А эта бумага! Ах, эту бумагу я узнаю из тысячи листов! Золотой ити-букин за стопку, высотой с эту монету стоймя! Непревзойденный вкус! А тушь! А шнурок! Если меня спросят, возможна ли истинная гармония на Белом Свете, я рассмеюсь и отвечу: "Идите, взгляните на свиток со стихом Обормоту-сан, и умрите спокойно!" Весь вид его выдаёт руку не мальчика, но мужа. Чтобы не сказать, нескольких мужей высокой учености и признанных мастеров своего искусства. Попытка же Чаёку-тян подчеркнуть смысл стиха Яри-сан была не слишком хорошо подготовлена. Где вы видели тучи такого оттенка летом, ибо лето было на ее иллюзии?! А туман? Не думаю, что даже в горных долинах летом он может подниматься так высоко! До плеч человеку – да. Но не до ушей же! Хотя в целом, должен признать, на неискушенную публику даже такое представление может произвести впечатление.

– А стихи, Кошамару-сан? – сидевший крайним левым полосатый нагнулся, высматривая старика. – Что вы скажете про стихи?

– А стихи мы все слышали, Копибара-сан, и они сами говорят за себя больше, чем мы все могли бы сказать о них за неделю, – Нерояма склонил голову, передавая слово Маяхате. Тот рассеянно улыбнулся, обводя близоруким взглядом состязантов, зрителей и судей.

– Вы ждете от меня оценки, – в конце концов проговорил он. – Но хвала, как и хула, из уст императора может ранить. Поэтому скажу лишь, что получил истинное удовольствие от этого состязания, и считаю, что победитель должен быть вознагражден по заслугам.

Он позвонил в серебряный колокольчик, и из-за спин жюри, не вставая с колен, выполз слуга с черным лаковым подносом, так проворно, словно всё это время сидел в положении низкого старта. Остановившись перед императором, он бухнулся лбом о пол перед почтенной комиссией, не забыв удержать поднос строго горизонтально над головой. На подносе красовались лаковые пиалы: белая, красная и черная. Белая и черная были пусты, красная же наполнена белыми мраморными шариками.

– Шарик в белую пиалу – голос за стих Обормоту-тян. В черную – за творение Яри-тян, – провозгласил Маяхата. – Отдайте свои голоса, дорогие друзья, этим подающим надежды мальчикам, только что отдавшим вам частички своего таланта. И да благословит ваш выбор лучезарная богиня Яширока Мимасита.

Слуга с подносом резво подполз к полосатому Копибару. С улыбкой и поклоном в сторону семейства Шино тот опустил шарик в белую чашу. Еще один шарик Обормоту получил от длиннолицего юнца. Третий символ признания в белую чашку Обормоту положил усатый толстяк. Четвертый – Нерояма. С каждым новым шариком, падавшим на дно белой пиалы, улыбки наследника Миномёто и его родительницы ширились, пока не достигли абсолютного анатомического максимума, за которым стоял вывих щек, падение глаз в загубное пространство и отваливание ушей. Лица Ивановичей и Чаёку пылали, хоть и по разным причинам. На глазах Ярика поблескивали слезы, хотя губы были упрямо сжаты.

Слуга остановился перед императором, с земным поклоном протянул ему набор для голосования – но на этот раз его трюк с сохранением равновесия вслепую не удался. Рука дрогнула, поднос на секунду покачнулся, тут же выправился – но поздно. Красная пиала соскользнула по гладкому лаку и покатилась по полу. Оставшийся шарик весело заскакал по доскам и плюхнулся в озеро.

– Ах, досада! – всплеснул руками Маяхата. – Но досада – не беда. Чем плох этот шарик?

Он снял с шеи жемчужину. Она легла в его ладонь в озерце струящейся золотой цепочки как в створку раковины.

– Белая пиала, полная победы, и черная, пустая, как небо пасмурной ночью, – покачал головой император, глядя на поднос. – Чего-то не хватает на этой картине.

И рука его под десятками потрясенных взглядов опустила жемчужину в черную чашку.

– Я надолго запомню твои стихи, Яри-тян, – проговорил Маяхата. Стянув с мизинца простое деревянное кольцо, он положил его в пиалу с белыми шариками. – А это – награда победителю. Давно я не слышал ничего подобного творению Обормоту-тян.

Пока слуга с подносом обползал бенефициаров императорской милости, Лёлька с чисто вамаясьским прищуром удовольствия наблюдала, как улыбки Шино, несмотря на все их усилия, превращались в оскалы.

– И всё-таки мы выиграли! – шепнула она брату, надевая ему на шею подарок императора. Чаёку, почти не сдерживая улыбки, заботливо оправляла мальчику воротник и волосы. И даже сверляще-обжигающий взор Обормоту и Змеюки не могли омрачить радость поражения-победы их маленькому отряду.

Часть четвёртая

В светлеющем предутреннем воздухе зазвенели колокольчики, засверкали серебряные искры, запахли нектарины, и Сю Сю Сю, добрая богиня добра и доброты, со своим двором, добром, бобром и ковром растворилась в эфире, увозя сдавать Лепесток Персика на поруки отцу.

Друзья, бросив мимолетный взгляд на развалины оплота оборотней, занялись своими подарками. Иванушка развязывал и завязывал кошелёк, размышляя, будет ли прилично воспользоваться им прямо сейчас, когда им руководит не нужда, а любопытство, не говоря уже о том, что употребление сего предмета на постоянной основе может в перспективе спровоцировать инфляцию и девальвацию золотовалютных запасов Вотвояси и вообще тянет на фальшивомонетчество в особо крупных и с отягчающими. Агафон, тоже раздираемый в противоположных направлениях этикой и любопытством, рассматривал и ощупывал коней, жаро-износо-устойчивых, стрелонепробиваемых и ресурсосберегающих, если верить богине, и размышлял, стоит ли ей верить, или лучше проверить, и если второй вариант, то каким образом. И только Серафима с азартной физиономией и без всяких сомнений крутила на пальце кольцо и что-то бормотала себе под нос.

Странный порыв ветра и хруст камней под чем-то тяжелым оторвал Иванушку от моральных страданий. Настороженно оглянулся он на источник, отчего-то находившийся там, где стояла его супруга – и выронил кошелёк. Потому что глаза в глаза и ноздря в ноздрю перед его лицом маячила огромная безобразная башка, приделанная к еще более огромному, чтобы не сказать, длинному, и безобразному, чтобы не сказать, дурацкому, телу.

Меч как по мановению волшебной палочки оказался в руке царевича [89]. Чудище шарахнулось, причем передние лапы шарахнулись назад, а задние вправо и вперед, роняя своего обладателя и едва не завязывая узлом.

– Где?!.. – возопил царевич, и секундой позже ледяной шар просвистел из-за его спины над головой, замораживая кончики вставших дыбом волос.

Если бы монстр не наступил на собственные космы в попытке подняться, быть ему свежемороженым. Заклинание Агафона ударило ему под передние ноги, и те поехали, шмякая длинную морду об обломок ворот и выбивая из груди зверя неистовый рык.

– Где Сима? – прицеливаясь, процедил сквозь зубы чародей.

– Не знаю! – в голосе Ивана звенела паника. – Мне кажется, он ее проглотил!

– Тогда насмерть не бью. Зафиксирую, вспорешь брюхо.

Чудовище принялось изгибаться, точно на него напала икота и одновременно атаковал батальон вшей, в попытке рассмотреть спину наступило себе на хвост и брякнулось на бок, выскребая когтями искры из камня. Разъяренный рёв потряс окрестности, загоняя в дупла припозднившихся ночных птиц и заставляя задуматься просыпающихся дневных, а настолько ли они уже выспались.

На пальцах и губах чародея стало зарождаться новое ударное заклинание.

– Не трогай его! – прорычал оправившийся от шока Иванушка и кинулся в атаку. – Я ему сам башку отрублю!

Монстр, чудом ухитрившись не столько передислоцироваться, сколько завалиться за высокую груду обломков, высунул голову и правую лапу и стал совершать ими какие-то загадочные манипуляции.

– Ишь ты, тварюга! Тоже колдует! – недобро прищурился Агафон. – Третья серия невербальных заклятий Ундини! Хм… А вот мы ему в ответ сейчас… Он у нас как шелковый лежать будет… пока ты его на фаршик не распустишь.