Снежный король - Котова Ирина Владимировна

И сани стремительно взмыли к небесам.

Ирина Котова

Сказ о Белке царе подземном

Жил-был купец, богатый да удачливый, и были у него две дочери, умная и красивая.

Умная — это я, Алена, а красивая — сестра моя старшая, Марья-Искусница.

Так хороша она была, что на нее каждое утро парни со всей округи посмотреть сбегались. Высокая, чернобровая, сдобная, как мякиш хлебный — глаза сияют, щеки румяные, губы алые, коса до колен змеей стелется. Бывало, выйдет поутру с коромыслом по воду, а обратно уже налегке идет — за ней парни ведра тащат. Проведут до крыльца, а там отец стоит, бороду теребит, подкову задумчиво гнет — ручищи как дубы, кулаки как колоды. Видят его женихи, бледнеют и улепетывают.

Я каждое утро на это гляжу, на завалинке сижу, посмеиваюсь и шутки колкие отпускаю. С утра уже за травами на луга заливные да в лес дремучий сходила, в туеске принесла, разложила на холстине и перебираю. Руки сами работу привычную делают, а язык душеньку тешит, над воздыхателями сестриными издевается.

Парни морщатся, бычатся, но не отвечают, знают, что на отповедь нарвутся — так что на меня и не смотрят, за сестрой шагают. Да и смотреть, если честно, не на что — сама я с вершок, щуплая, на голове космы рыжей шапкой вьются. Нос картошкой, глаза серые, кожа бледная, да еще и в конопухах вся от головы до пят. И не умею ничего — разве что людей да зверей лечить, травы нужные находить. Травы меня любят, луга привечают, лес елями да березками кланяется, грибы крепкие подбрасывает. А вот по хозяйству у меня не ладится, хоть не ленивая я, но невезучая и косорукая. Возьму метлу — черенок сломаю, тесто замешу — горшок треснет, за вязание примусь — всю пряжу запутаю.

А Марья у нас и правда искусница — все у нее спорится, пироги пекутся, щи парятся. И вышивает она, и вяжет, и поет так, что птицы от стыда замолкают. А у меня голосок слабенький, хоть и не противный, по мере сил ей помочь пытаюсь — но больше порчу, только и остается, что подпевать ей и шутками веселить.

Хорошо живем мы, душа в душу, друг друга не обижаем, батюшку уважаем.

Батюшку нашего, Якова Силыча, и в деревне уважают, за нрав степенный да кулаки тяжелые. Советоваться ходят, на свадьбы дорогим гостем зовут. А матушка наша, говорят, была раскрасавица да умница, но померла семнадцать годков назад, когда меня рожала.

Батюшка после этого год смурнее тучи ходил, по-черному пил, на нянек-мамок нас оставив. А потом проходил по деревне дед — калика перехожая, отца посохом святым по макушке огрел, словами диковинными обругал — протрезвел отец, калике в ноги поклонился, в дом его пригласил, как дорогого гостя угостил. Покаялся ему, обет наложить попросил. Посмотрел на нас калика — Марья в соплях, я на горшке, — и наказал дочерей пестовать и больше не озоровать.

Батюшка и сам заметил, что девки быстро, как грибы после дождя, выросли, и побожился, что с пьянью гиблой завязал, вторую жену брать не будет, сам нас и воспитает.

И воспитал, да так, что к Марье, как стукнуло ей тринадцать лет, со всех городов и стран поехали женихи свататься. И картавые, и гнусавые, и носатые, и чернявые — отказ получали, да не терялись, то-то у нас по деревне малята да подросшие уже ребята бегали — кто белый, кто черный, кто узкоглазый, кто с носом орлиным. Девок наших никто не стыдил, наоборот, охотнее брали — знать, своих детей будет много, раз от нечисти залетной и то понесла.

Мне б завидовать сестре любимой, но я не могла, потому что Марьюшка уродилась еще и доброты неслыханной. Она меня на руках с младенчества за мамушку носила, баюкала, нянюшке помогала, так что любила я ее безмерно. А то, что глуповата немного — так того за добротой и не видно.

Я же непонятно в кого пошла. Мало того, что корявенькая, так и характера вредного, языка острого. Как скажу чего — как крапивой обожгу. Так и прозвали меня, Аленка-Крапива. А я и не против, чем насмешки терпеть. С детства меня за рыжий волос и веснушки обильные дразнили, вот и научилась я огрызаться, язык отточила. Давно перестали уже, а у меня привычка язвить осталась.

И вот уехал как-то раз батюшка на ярмарку торговать. Обещал привезти мне книг заморских и свитков лекарских, Марье платьев новых, да задержался что-то. Поскучали мы, поскучали, и пошли в лес, по грибы-ягоды. Хорошо сейчас в лесу, зелено, сытным грибным духом пахнет, хвоей и листьями прелыми.

Идем, щебечем, дары лесные собираем и не стесняемся: ягода в лукошко — ягода в рот. Заболтались и не заметили, как темнеть начало. Далеко ушли от дома, да в лесу нам ночевать не привыкать. Разожгли костер, нанизали на прутики белых грибов, хлеба с салом достали, воды в ручье набрали, ельник постелили — переночуем тут, а завтра обратно.

Но только грибы запеклись и от сала мясным духом запахло, как земля загудела, затряслась, разверзлась, и встал перед нами человек страшный.

Лицо молодое, а сам бледный, тощий, высокий, скулы острые, глаза темным огнем горят. Волосы, как вороново крыло черные, а виски седые. И сам на ворона похож. Одежда на нем богатая — штаны кожаные и кафтан черный парчовый, и сапоги до колен, и на груди цепь серебряная. А на поясе ремень с бляхой мерцающей, и сбоку к ремню кнут прикреплен. Шагнул подземный гость к нам — мы с Марьюшкой так и замерли.

— Ну что, девицы, — говорит он, а голос высокомерный, суровый, на рычание волчье похожий, — прощайтесь, забираю я Марью-красу в подземное царство к себе царицей.

Марья это услышала — ах! — и в обморок упала. А я не растерялась — из костра горящее полено достала, встала с ним наперевес, сестру собой закрыв, и закричала:

— А по какому праву ты, червяк подземный, на мою сестрицу позарился? Даров не носил, сватов не слал, честной свадебкой побрезговал? Да и не назвался, не представился, может и не царь ты вовсе, а нечисть перекинувшаяся. Не бывать этому!

Посмотрел он на меня и поморщился.

— Я, — говорит весомо, — Кащей Чудинович, подземного царства владыка, еще меня зовут Великим Полозом.

Рассмеялась я ехидно.

— Я себя тоже царевной-лебедью назвать могу, да только крылья у меня не отрастут белые.

Нахмурился гость, топнул ногой — и перекинулся в змея огромного, серебряного, сделал круг вокруг костра — а из-под брюха его золото сыпется и каменья драгоценные. Дополз до меня, зубами щелкнул — я от страха пискнула, рукой закрылась. Гляжу — а уже стоит он передо мной снова в образе человеческом.

— Ну хорошо, — вздыхаю, — змей ты и есть змей. Но за хвост и пасть огромную, гадкую, сестру любимую отдавать? По какому праву?

— По тому праву, — отвечает уже раздраженно, — девка ты конопатая, злоязыкая, что батюшку вашего от трех смертей я спас. От ножа в драке кабацкой, от огня в доме вдовьем и от зубов волчьих в дороге. И пообещал он мне то, что дороже ему всего на свете. А это дочь его, Марья.

Тут меня обидой и кольнуло. Совсем я никудышная, раз и батюшке Марья дороже всего. Но как теперь старику сердце разбивать, с нелюбимой дочерью оставлять?

— Вот что, — я поленом для острастки помахала, — перепутал ты что-то, хозяин подземный. То ли слух у тебя уж не тот, то ли с пониманием туговато. Любимая у батюшки я, а Марьюшка несчастная дурочкой родилась, все песни поет, почти ничего не говорит, а чуть что — чувств лишается, сам видишь.

Кащей с сомнением посмотрел на Марьюшку, пригляделся — и заулыбался, как блаженный — и взгляд такой стал у него, масляный, чисто как у кота нашего, Тишки, при виде ведра с молоком.

— Ничего, — и аж ладонями одну о другую потер, — то, что немая, мне оно и надо, а за такие…

Я угрожающе махнула поленом.

— За такую красоту, — заменил он слово, — и дурость простить можно. Земли у меня богатые, сокровищ у меня тьма-тьмущая. Привыкнет. Что вам, девкам, еще надо — нарядов богатых да камней самоцветных, сразу ласковые делаетесь.