Ученик убийцы - Хобб Робин

Это был холеный и здоровый щенок. Шерсть его была сейчас гладкой, но она станет жестче, когда он повзрослеет. Когда я поднес его к окну, то увидел слабые цветные пятна на его шкурке — значит, он будет темно-тигровым. Я обнаружил одно белое пятнышко у него на подбородке и другое на левой задней лапе. Своими маленькими челюстями он вцепился в рукав моей рубашки и стал свирепо трясти его, издавая кровожадное щенячье рычание. Я возился с ним на кровати до тех пор, пока он не заснул крепчайшим сном. Тогда я перенес его на соломенную подстилку и неохотно занялся своими дневными уроками.

Эта первая неделя с Пейшенс была утомительной для нас обоих. Я научился всегда оставлять какую-то часть своего внимания с Кузнечиком, так что он никогда не чувствовал себя настолько одиноким, чтобы провожать меня воем. Но пока не выработалась привычка, это требовало некоторых усилий, так что иногда я бывал довольно рассеянным. Баррич хмурился из-за этого, но я убедил его, что всему виной мои занятия с Пейшенс.

— Не имею представления, что эта женщина хочет от меня, — говорил я ему на третий день. — Вчера это была музыка. Она два часа пыталась учить меня играть на арфе, морских рожках, а потом на флейте. Каждый раз, когда я был готов сыграть несколько правильных нот на одном из инструментов, она вырывала его у меня и требовала, чтобы я попробовал другой. Кончилось тем, что она поставила под сомнение мои способности к музыке. Сегодня утром это была поэзия. Она настроилась научить меня истории про королеву Цели-тельницу и ее сад. Там есть длинйый кусок о всех тех травах, которые она выращивала, и для чего нужна каждая из них. И она все это перепутала, и сбила меня с толку, и рассердилась, когда я повторил ей ее собственные слова, и сказала, что я должен знать, что кошачья мята не годится для припарок, и что я издеваюсь над ней. И было большим облегчением, когда она заявила, что у нее из-за меня разболелась голова и нам следует прекратить. А когда я предложил принести ей бутоны с куста ледисхенда, чтобы вылечить ее головную боль, она выпрямилась и сказала: «Вот. Я знала, что ты издеваешься надо мной». Я не знаю, как угодить ей, Баррич.

— А зачем тебе вообще нужно ей угождать? — прорычал он, и я оставил эту тему.

Этим вечером Лейси пришла в мою комнату. Она постучалась, потом вошла, сморщив нос.

— Ты бы лучше разбросал здесь побольше травы, если собираешься держать тут этого щенка. И пользуйся водой с уксусом, когда убираешь за ним. Здесь пахнет как в конюшне.

— Наверное. — Я с любопытством смотрел на нее и ждал.

— Вот, я принесла. Похоже, тебе это больше всего понравилось. — Она протянула мне морские рожки. Я посмотрел на короткие толстые трубки, связанные вместе полосками кожи. Они действительно больше всех понравились мне из трех инструментов Пейшенс. У арфы было слишком много струн, а звук флейты был чересчур пронзительным для меня, даже когда на ней играла Пейшенс.

— Госпожа послала это мне? — озадаченно спросил я.

— Нет, она не знает, что я это взяла. Она решит, что рожки, как обычно, затерялись в ее беспорядке.

— А почему ты принесла их мне?

— Чтобы ты практиковался. Когда немножко освоишься, принесешь их назад и покажешь ей.

— Но почему? Лейси вздохнула:

— Потому что тогда бы ей было легче. А от этого моя жизнь была бы гораздо легче. Ничего нет хуже быть горничной у такого павшего духом человека, как леди Пейшенс. Она отчаянно хочет, чтобы у тебя хоть что-то получилось. Она продолжает испытывать тебя, надеясь, что у тебя проявится какой-нибудь внезапный талант и она сможет хвастаться тобой и говорить лю— дям: «Смотрите, видите? Я же говорила вам, что в нем это было». Ну вот, а у меня есть собственные мальчики, и я знаю, что с ними так не бывает. Они не учатся, и не растут, и у них нет манер, когда вы на них смотрите. Но стоит только отвернуться, а потом посмотреть на них снова — и пожалуйста, они уже стали умнее, и выше, и очаровывают всех, кроме собственных матерей. Я немножко растерялся.

— Ты хочешь, чтобы я научился играть на этом, чтобы Пейшенс была счастливее?

— Чтобы она могла почувствовать, что что-то дала тебе.

— Она дала мне Кузнечика. Лучшего нельзя было и придумать.

Лейси казалась удивленной моей внезапной искренностью. И я тоже.

— Хорошо. Можешь сказать ей об этом. Но можешь и попытаться научиться играть на морских рожках, или выучить наизусть балладу, или спеть несколько старых молитв. Это она поймет лучше.

Лейси удалилась, а я некоторое время сидел и думал, разрываясь между яростью и тоской. Пейшенс хотела, чтобы я имел успех, и надеялась найти что-то, что я могу делать. Как будто бы до нее я никогда не сделал ничего стоящего. Но, подумав немного о сделанном мною и о том, что ей известно, я понял, что ее представление обо мне должно быть несколько односторонним. Я мог читать и писать и ухаживать за лошадьми и собаками. Я мог также варить яды и готовить сонное зелье. Я умел врать, воровать и обладал некоторой ловкостью рук. И ничего из этого не могло бы понравиться ей, даже если бы она об этом узнала. Так что мне не оставалось ничего другого, кроме как быть шпионом и убийцей.

На следующее утро я проснулся рано и нашел Федврена. Он обрадовался, когда я попросил у него несколько кисточек и краски. Бумага, которую он мне дал, была лучше, чем учебные листы, и он потребовал от меня обещания показать ему результат моих опытов. Поднимаясь к себе по лестнице, я раздумывал о том, каково было бы быть его помощником. Уж конечно, это было бы не труднее моих занятий в последнее время.

Но задача, которую я перед собой поставил, оказалась гораздо труднее, чем то, что требовала от меня Пейшенс. Я смотрел, как Кузнечик спит у себя на подушке. Как мог изгиб его спины так уж сильно отличаться от изгиба руны, какая существенная разница между тенями от его ушей и тенями в иллюстрациях к травнику, который я с таким трудом копировал с работы Федврена? Но разница была, и я изводил лист за листом, пока внезапно не понял, что эти тени, окружающие щенка, обозначают линию его спины или изгиб лап. Мне надо было покрывать краской меньшее, а не большее пространство и изображать то, что видят мои глаза, а не то, что знает мой разум.

Было уже поздно, когда я вымыл кисточки и отложил их в сторону. У меня было два листа, которые мне нравились, и третий, на мой взгляд, самый лучший, хотя он был слабый и неясный

— скорее мечта о щенке, чем настоящий щенок. В большей степени то, что я чувствую, чем то, что вижу, подумалось мне.

Но когда я стоял перед дверью леди Пейшенс и смотрел вниз на бумаги в моей руке, то внезапно показался себе маленьким ребенком, дарящим своей матери смятые и поникшие одуванчики. Разве это подходящее занятие для юноши? Если бы я действительно был помощником Федврена, тогда эти упражнения были бы вполне закономерными, потому что хороший писарь Должен уметь иллюстрировать и раскрашивать так же хорошо, как и писать. Но дверь открылась прежде, чем я успел постучать, и я оказался в комнате. Руки мои все еще были перепачканы краской, листы влажные.

Я молчал, когда Пейшенс раздраженно приказала мне войти, потому что я уже и так достаточно опоздал. Я уселся на краешек стула с каким-то смятым плащом и незаконченным шитьем. Я положил рисунки сбоку, на гору таблиц.

— Думаю, что ты можешь научиться читать стихи, если захочешь, — заметила она с некоторой суровостью, — и таким образом ты мог бы научиться сочинять стихи. Рифмы, размеры не более чем… Это щенок?

— Должен был быть щенок, — пробормотал я. Не помню, чтобы когда-нибудь я чувствовал себя более жалким и смущенным.

Она бережно подняла листы и долго рассматривала их, каждый по очереди, сперва поднося их близко к глазам, а потом глядя с расстояния вытянутой руки. Дольше всего она смотрела на расплывчатый.

— Кто это для тебя сделал? — спросила она наконец. — Это не извиняет твоего опоздания, но я могла бы найти хорошее применение для того, кто может изобразить на бумаге то, что видит глаз, такими верными цветами. Это беда всех травников, которые у меня есть: все покрашено зеленым цветом независимо от того, серые они или розоватые. Такие таблицы бесполезны, если собираешься по ним учиться…