– Так они решили, что ты Одаренная, да? Такое жилье кому попало не дают.
Сааведра тяжело вздохнула. Он знает. Все знают.
– Эйха, что тебе сказать? – Она бегло просмотрела картоны – наброски, которые намеревалась в будущем перенести на дерево или холст, – и, стараясь не задеть за дверные косяки, встала. – Будь это правдой, ты бы все равно не поверил.
– Так, значит, нет? – Он все еще был на балконе, Сааведра слышала позвякиванье бутылок, погромыхиванье чего-то еще. – Мы с тобой самая близкая родня, с этим очень-то не поспоришь, верно? Я надеюсь стать Верховным иллюстратором. – Голос теперь звучал громче и отчетливее; стройный, но болезненный на вид отрок с неухоженными черными кудряшками, спадающими на оленьи глаза, задержался в дверном проеме. – Ну скажи, почему тебе так повезло, а? Подружка герцога и вдобавок иллюстратор. – Игнаддио с ухмылкой проскакал мимо нее на одной ноге, болтая второй, и исчез в гостиной. – И как тебя будут теперь называть? Уж конечно, не господином иллюстратором. Эйха, Ведра, если хочешь удержать герцога, лучше поучись всяким любовным штучкам. А то живописью он вряд ли сильно интересуется.
С лестничного марша донеслось хихиканье и шлепанье подошв – Игнаддио отправился за новой охапкой ее вещей. Но Сааведра все равно ответила:
– Он знает, что я хороший художник. – И тут же поправилась:
– Говорит, что знает. Может, это просто комплимент. – В другое время скабрезные шутки племянника, наверное, уязвили бы ее, но сейчас она была слишком счастлива, чтобы обижаться.
– Надди… – повысила она голос, хоть и знала, что он не сможет или не захочет услышать. – Советую учиться не только ремеслу, но и культурной речи, а то тебя назовут Неоссо Иррадо.
– А почему бы и нет? – Он возвращался, держа под мышками сразу несколько зачехленных картин. – Последний, кто носил это прозвище, стал Верховным иллюстратором. – Ухмылка сразу исчезла – не до нее, когда громоздкие, тяжелые картины вот-вот полетят на пол. – Может, и я…
– Игнаддио! – Сааведра пришла в ужас. – Матра, ты их таскаешь, как дрова! Надди, да разве так можно? – Она подхватила картину и аккуратно уложила на кипу. – Осторожнее надо, кабесса бизила! – Она бережно поправила парчу. – Остальные клади на кровать. Порознь! Чтобы видно было, если какая повреждена. Надди! Ну, что же ты?
Он сразу надулся – в тринадцать лет дети обижаются легко.
– Они уже высохли. Почти не пахнут.
– Что ты понимаешь! – Она прислонила к стене спасенную картину, опустилась перед ней на колени, осмотрела, не пострадала ли. – Кабесса бизила! Разве может так поступать будущий иллюстратор? – Она нахмурилась. – Это не моя…
– Это моя. – Волнение. Растущая надежда.
– Но… – Не поднимаясь с колен, она взглянула на него. Заметила бледное лицо, закушенную нижнюю губу, пальцы, вцепившиеся в старенькую, грязную блузу. – Почему?
И тут из него вырвалось:
– Потому что ты хороший мастер. Все так говорят. Это было неожиданно, а потому приятно вдвойне. Она рассмеялась.
– Что, так-таки и все?
– Муалимы. И кое-кто из эстудо. – Он скривил свой подвижный рот. – А я хороший художник?
– Эйха, конечно, ты… – Сааведра осеклась. Совсем не обязательно говорить ему правду, лучше сказать то, что он хочет услышать. – Может, обсудим твою работу?
– Матра Дольча! Нет! – Он тут же передумал. – То есть… – Он уставился в пол; казалось, блуза вот-вот затрещит по швам. – Я боюсь. Посмотря ее, граццо, только не говори сразу. Попозже, ладно?
– Кордо. – Ей был знаком этот страх. Она аккуратно закрыла картину тканью. – Но все-таки должна кое-что сказать: чтобы привлечь внимание к своей картине, вовсе не обязательно ее портить.
Заметно приободрясь, он подбежал к кровати, одну за другой освободил разложенные на ней картины от парчи.
– Вот эта цела – я был осторожен. И эта… фильхо до'канна!
– Надди! Не забывай о компордотте, граццо. Если всерьез мечтаешь стать Верховным иллюстратором…
– Что это? – Его голос дрожал от волнения. – Ведра, когда ты ее написала?
– Почем я знаю? Мне отсюда не видно. – Она отряхнула юбки от пыли, подошла к кровати. – Которая? – Она умолкла и застыла на месте.
Изумленный взгляд Игнаддио переместился с картины на ее лицо.
– Ведра, я и не знал, что ты такой хороший мастер.
– Но… – с хрипом вырвалось из ее горла, —..это же ужасно! Игнаддио энергично замотал головой.
– Это просто здорово!
– Нет! Нет! – Сааведра замахала на него руками, чтобы молчал. – Где ты ее взял? Она не моя.
Он пожал узкими плечами, не сводя с картины восхищенный взор.
– В мастерской.
– В чьей?
– Ну, в той, куда мы перетащили все картины, которые надо отвозить. – Ему это было неинтересно. Перевозка картин – обычное дело для семьи художников, написавших несметное множество копий. – Ведра, а тебе здорово удались корявые руки. И складки на лице… Это от боли?
– Надди! – Она хотела сказать, что это ужасное полотно не заслуживает похвалы, но промолчала. Создавший его художник не просто талантлив, подумала она. Гениален.
– Кто это? – спросил Игнаддио. – И почему захотел, чтобы его написали таким?
Он был юн, но уже понимал, что порой тщеславие одерживает верх над правдолюбием.
– Я не знаю, кто это… – Это была ложь. Она узнала. – Фильхо до'канна! – Она упала на колени, а Надди расхохотался – ругательство привело его в восторг. – О Матра, Пресвятая Матра…
– Ведра, кто это?
Она поцеловала кончики пальцев, прижала их к сердцу.
– Номмо Матра эй Фильхо, не смей! Не смей этого делать… В ушах настойчиво звучал вопросительный мальчишеский дискант, а по коже ползли мурашки. Дрожащая рука – чья? неужели ее? – дотянулась до парчи, закрыла картину.
– Надди…
– Ведра, чья это работа?
– Нет. – Ее рука легла на плечо мальчика, крепко сжала. – Нет, Надди. Не важно. – Сааведра с трудом встала, повела его к отворенной двери. – Ступай. Ты мне нынче хорошо помог, спасибо… Иди во двор, поиграй с ребятами.
Он упирался.
– Но я должен знать…
– Нет.
"Ты не должен этого знать. Никто не должен этого знать”.
– Надди, ступай.
– Но…
– До'нада, – строго произнесла она. – Игнаддио, это все ерунда. Дурацкий шарж.
– Но…
Она вытолкала его, хлопнула дверью, привалилась к ней спиной. Филенки пропустили последний жалобный вопрос; не дождавшись отклика, Игнаддио ушел.
Дрожа, Сааведра оттолкнулась от двери, выпрямилась. Подошла к кровати. Коснулась парчи, обнажила изуродованные руки, искаженное мукой лицо Сарагосы Серрано.
Она уже видела эту картину. В ателиерро Сарио. Вспомнила, как спрашивала о бордюре и критиковала его за искусственность… С тех пор он не пишет картин без бордюров.
"Он ее оставил здесь нарочно. Хотел, чтобы я увидела и поняла”.
Желудок сжался в тугой комок. Сааведра повернулась спиной к картине, опустилась на пол, царапая спину о раму кровати.
"Я всегда была его наперсницей, всегда понимала, как ему необходимо выражать свой Дар. А теперь он мне напоминает, что мы с детства были заодно”.
Она сидела на голых каменных плитах, невидяще глядя в стену. Ее тошнило, по щекам катились слезы, а в сердце разрастался страх.
Страх перед грозной Луса до'Орро Сарио Грихальвы, Верховного иллюстратора.
