Благодать (СИ) - Титов Алексей

- Скотина. Мама уже семь лет, как на кладбище.

- Но ведь это не мешает ей быть чокнутым предком, так?

- Пошёл. Дам я фотку – только проваливай.

- С чего такая милость? – я будто искал повода подольше с тобой поболтать, вот только тема беседы напрягала обоих.

- И что я тогда в тебе нашла? Чмо чмом. Куда мои глаза…

- Ну, они были затуманены любовным смогом, облизоручены восхищением и обожанием, зашорены простым человеческим счастьем…

Ты смотрела сквозь мою голову, и я ощущал в ней медленно проворачивающуюся сосульку отчуждения. Ты встала и скрылась за здоровенной дубовой дверью. Я похитил из твоей пачки последнюю сигарету и прикурил от твоей зажигалки. Фотку ты просунула под низ двери – я не побрезговал наклониться.

Где-то наверху звякнуло, и я решил поторопиться убраться. Сунул фото во внутренний карман пиджака, даже не взглянув. Обстановка как-то не соответствовала значимости момента. Я с грохотом захлопнул калитку, одним ударом отсекая прошлое и с болью в сердце возвращаясь к нему. Говорят, в таких случаях лоботомия – то, что надо. Такое вот странное животное человек – эмоции ему подавай, да ещё чтоб через край, чтоб до боли, до крови.

Здесь, в Благодати, совершил очередное поразительное открытие. Не знаю, как так получилось, но Машенька здорово похожа на бабу Паню. В её, Паниной, молодости, разумеется. Копия просто. Мы со старухой никакие не родственники, а допустить, что кое-кто из моих предков здорово приударил за кем-то из Паниных, никак не получается. Это не из области допущений даже, скорее – с территории абсурда.

Для сравнения выпросил у Пани ее фото, датированное девятьсот четырнадцатым, и Машино, прошлогоднее. Разница только в качестве фоток, но никак не в портретном сходстве красавиц, запечатленных на них. Теперь ломаю голову над этим.

Заняться перестройкой сарайчика совершенно некогда.

— Нагляделся? — проскворчала Паня голосом яичницы, поющей на сковороде свою последнюю песнь. Голос ее оторвал меня от фоток.

— Ага, — ответил я, глядя на нее и гадая, самопроизвольно всплыла в голове сцена нашего с тобой прощания, или Паня как-то извлекла ее из моей памяти. Если это так, то совершенно напрасно она ковырялась в моей башке – я с ней откровенен, как ни с кем. Жажду общения могу удовлетворить только с нею, и в случае со мною срабатывает что-то вроде синдрома болтливости случайного попутчика. Паня располагает к откровенности настолько, что это даже подозрительно, сама знаешь, человек я довольно замкнутый. И дело тут не столько в комплексах или тайном желании окутать себя ореолом угрюмой загадочности, сколько в стойком представлении, что чересчур болтливый мужик пропорционально степени разговорчивости в большей или меньшей степени становится похож на бабу. В Благодати это мое убеждение – или заблуждение? – исчезло без следа, и лавина озвученных душевных терзаний хлынула на бедную старушечью головенку столь же яростно, как в этот дневник. А старушка по этому поводу не выказывает отрицательных эмоций, и с большой охотой выполняет роль плакательной жилетки. Мне кажется, она мысленно подбадривает, а то и понуждает меня к откровенности.

— Баб Пань, вопросик можно?

— Нет, — как отрезала.

— Я понять хочу, как…

— Рано. Или поздно. Не время, словом. И не здесь, тем более. — Она проворно двинулась к корзинке, с которой пришла, и вынута плотно укутанный пуховым серым платком слабо парящий горшок. Она поставила его рядом со мною, на тумбочку у изголовья кровати. Паня немного приподняла крышку, и мне в нос шибанула вонь, какая, должно быть, может возникнуть при кипячении гнилой болотной воды.

Я отрицательно покачал головой. Как бы ни экзотично пах адский бульончик, хлебать его не представлялось мне разумным.

— Пей! — рявкнула она, отливая немного жуткого отвара в кружку с остатками чая. Она впилась в меня ласковым взглядом, и я вмиг окостенел, не в силах ни рукой пошевелить, ни головой мотнуть. Она приблизила кружку с отваром к моим губам. Отвращения я уже не испытывал. Жажда палила меня изнутри, и утолить я ее мог только тем, что принесла заботливая Паня. Она немного отстранила кружку, словно сомневаясь, правильно ли поступает, и я издал возмущенный вопль, и голов был разорвать ее на куски, найди вдруг в себе силы разорвать оковы охватившего меня оцепенения.

— Чертокопытник, — произнесла она с любовью, и выудив из кружки разлохмаченный кусок разваренного стебля, и вылила пойло в мой раззявленный рот. Едва жидкость достигла желудка, я обрес способности двигаться. Но сим даром не воспользовался – смертельно захотелось перекемарить часиков десять.

— Хозяин-то не беспокоит? — донеслось из далекого далека.

— Какой, на хрен, хозяин? — промямлил я.

— Домовой-то, по вашему.

— А? Нет. Спасибо. Помогло.

— Так ты и пьянствовал потому? — губы ее скривились.

— Да нет, из-за кровохлебки. Котенка, вроде, ей скормил. Или показалось…

— Ну, ты прям как дитя малое.

— Предупреждать надо.

— Так я ж тебя добудиться не мола.

— Ой ли…

— Пообвыкнуть тебе надо. А кровохлебка – она первостатейное дело.

— Надеюсь, курс лечения благополучно завершен? Методы подобного рода больше использоваться не будут?

— Не, она отцвела уж, а когда теперь будет – никому неведомо.

— Как это «никому»? Ты ж у нас тут травница.

— Ведьма я, — насупилась.

— Тем более, в курсе должна быть. В смысле, когда зацветет.

— Сам узнаешь, когда. Хозяин-то, вишь, попритих.

— А он-то тут при чем?

— Иногда чует.

— Что чует?

— Да ты поспи, поспи лучше. Работы у нас с тобой полно.

— Ну да, а ты меня после трудовой вахты лечить станешь… Чем в следующий раз?

— Надо бы. Да только сам потом попросишь.

Она засобиралась восвояси, впрочем, е слишком проворно – как разобидевшаяся любовница, суетящаяся по дому в поисках косметички и надеющаяся, что вида ее метаний и времени их хватит на то, чтобы любимый одумался и осознал значимость момента. Мне не хватило – Паня ушла, осторожно прикрыв дверь.

Меня таки сморило, но я не поддался ведьмовским штучкам, и, приложив к этому невероятные усилия, смог встать с кровати и принялся нарезать кривые круги по дому, то и дело сонно цепляясь за косяки дверей, налетая на стулья и спотыкаясь о собственные тапочки. Потом присел на самый краешек стула, так, чтоб неудобно было. И отрубился.

Снились мне гигантские стебли-стволы чертокопытника и бегавшая меж ними обнаженная женщина. И я возжелал ее, как почти одичавший полярник. Я рычал и ломал толстые, хрупкие стебли направо и налево, тщась соорудить нечто вроде загона для издевавшейся над моей неповоротливостью красотки. Она хихикала и ускользала, рыжеволосая милашка русалка. Я не видел ее лица, но думал, оно не посрамит великолепия тела. Она дразнила меня, подпуская на шаг и удаляясь на два.

Ее спина блестела от пота, крупные капли которого казались радужными чешуйками. Ее ягодицы вздрагивали при прыжках, ее лопатки шевелились под кожей завораживая, заморачивая. Я лавировал меж стеблями, как юркая рыбка. Я охотился, чтобы быть униженным и осмеянным. Пусть так, но сначала будет… о, что я с ней сделаю…

Она остановилась.

Я застыл, взмыленный, в паре шагов позади нее. Я уставился на ее спину и ощутил шевеление волос на затылке. Кожа на ее спине лопалась, и трещины, сочащиеся сукровицей, обрисовывали контуры неправильной формы разновеликих чешуек.

Она обернулась. Клацнула зубами. Раскрыла огромную пасть, из которой вырвалось зловоние разлагающейся рыбы.