В погоне за солнцем (СИ) - Элер Алиса

   ("Стрелочек" у нас теперь две. С Звездочкой проблем не возникло: чалую кобылку, сразу приглянувшуюся леди, продавший нам лошадей крестьянин все же изволил назвать. А вот чем отличались друг от друга Ленточка и Стрелочка мы так и не поняли, и, не мудрствуя, стали называть обеих Стрелочками - за характерные полосы вдоль переносицы. Наши непривередливые лошадки ничего против не имели. Я подозревал, что они отзывались на что угодно - только бы кормить не забывали и не слишком утруждали).

   Камелия, осознав ошибку, поспешила исправиться. Только-только улегшиеся вещи вновь взвились в воздух и, сталкиваясь друг с другом, разлетелись по им причитавшимся местам. Когда в чересседельную сумку юркнула последняя вещица, девушка заискивающе посмотрела на меня. Я только покачал головой, мысленно поздравив ее с тем, что этой сцены не видел Нэльвё. Он, кстати, за то время, что я выискивал хворост и задавался этическими вопросами, успел вернуться, соорудить вокруг костра сложную конструкцию, водрузить на нее котелок - и снова удрать.

   - А как варить кашу? - робко спросила девушка, смотря на меня щенячьим, полным обожания и мольбы взглядом.

   Мне очень хотелось во все горло закричать: "Никак!!!" - и вырвать мешочек из ее тоненьких, незнакомых с работой пальчиков (подозреваю, самое тяжелое, что она когда-либо держала - столовая вилка), но я героически сдержался, сохранив каменное выражение лица. И мягко предложил:

   - Камелия, быть может, вы оставите эту работу мне?

   Любая другая девушка благородного происхождения, оказавшаяся в ее ситуации, с радостью бы спихнула подобную "радость" на сопровождающих. Но - увы! - Камелия к "любым девушкам" не относилась.

   - Вы работаете, а я сидеть буду? Нет уж! - воскликнула она возмущенно. И добавила, уже тише, без прежнего пыла, зато рассудительно: - И дольше.

   Я присел у огня. Пламя, пляшущее среди травы, но не выжигающее землю, приветливо потянулось навстречу. Оно могло гореть и само, без хвороста, но тогда почти не согревало и казалось безжизненным, мертвым. - Подай, пожалуйста, мешочек с кашей.

   - Нет, я сама! Пожалуйста! - глаза Камелии пылали, как никогда, и казались ярко-лазоревыми. - Высыпать сейчас или...

   - Когда закипит, - обреченно сказал я. - И не забудь посолить. Хотя нет! Не надо!! Я сам, - спохватился я, живо представив, на что будет похожа каша, "посоленная" Камелией.

   Хвороста оказалось даже меньше, чем я надеялся. Придется принести еще, причем немедленно.

   Я встал и, небрежно отряхнув штаны от налипших травинок, коротко предупредил:

   - За хворостом. Вернусь совсем скоро.

   - А как долго варить? - окликнула меня Камелия уже у самой кромки леса.

   - Пока не загустеет, - брякнул я, застигнутый врасплох такой постановкой вопроса. По мне так каша или еще не готова, или уже готова. А сколько там времени проходит, всегда забываю.

***

   Я шел, выискивая в полусгнивших прошлогодних листьях и робких ниточках свежих трав хворост. Солнце разбрызгало золотую краску повсюду: по листьям, траве, густым кронам и светлым стволам. Настроение, подпорченное внезапным приступом, окончательно выправилось, и теперь я насвистывал глупую песенку про русалку и влюбленного в нее лорда уже с удовольствием, стараясь вспомнить ритм и попадать в ноты. И что я так всполошился? Глупость, честное слово. Меньше стоит придавать внимания всякой...

   Ветер, совсем затихший было, яростно всколыхнул загудевшие, как натянутые до предела струны, ветви деревьев. Надсадное воронье карканье, взрезавшее и пресекшее вдруг утихшие птичьи трели, прозвучало так же неожиданно, как тревожный набат среди карнавала.

   Я пошатнулся от накатившего дурного предчувствия. Или это тень ушедшего страха?..

   Некогда думать! Я рванул, что есть сил, туда, где среди лиственных переплетений еще блестел клочок неба. Ветви хлестали по рукам и лицу, кустарник цеплялся за ноги, словно мешая идти, пытаясь удержать, - но я мчал вперед, не замечая их.

   Свет больно ударил по привыкшим к сумраку леса глазам, когда я вылетел на поляну. Я сделал еще несколько шагов - и остановился, не веря тому, что вижу.

   Сердце бешено колотилось, под ребрами кололо. Сбиваясь на каждом слове, когда перехватывающем дыхание и голос, я отрывисто выдохнул:

   - Все... в порядке?

   Камелия с такой отрешенной сосредоточенностью помешивала бурлящую кашу, что заметила мое возвращение, только тогда, когда я ее окликнул - и приветливо улыбнулась, не отрываясь от своего занятия. Ни сварить, ни поджариться наш ужин еще не успел, и ни в каких вмешательствах не нуждался, но девушка, боясь оплошать, упрямо его помешивала.

   Размеренность и неторопливость, царившее в этом маленьком уголке спокойствия, далеким от бурь и гроз, передались мне. Я уже готов был поверить в то, что обманулся, когда дикий, исполненный боли и ненависти крик разбил стеклянную тишину.

   Ложка выскользнула из тоненьких пальчиков Камелии и с чавканье втянулась в варево. Хворост, собранный в охапку, все-таки выпал из в миг ослабевших рук.

   Крик оборвался высокой, пронзительной нотой, отголосками пропел, прокричал в кронах. Глухой удар, всплеск - и тишина, до того плотная, что я почти чувствовал ее прикосновения.

   Я нервно облизнул пересохшие губы, не решаясь даже шевельнуться. Недвижимость леса обняла нас. Казалось, любое, даже самое осторожное движение может потревожить ее, всколыхнуть - и обрушить.

   Нэльвё появился беззвучно, неуловимо, за какую-то долю секунды. Я пропустил этот миг - и невольно отшатнулся, увидев его.

   Вытянутая из ножен сталь задрожала низкой нотой. В пронзительном взгляде Отрекшегося, в движениях - отточено-собранных, в спине, натянутой звонкой струной, - читалось напряжение и злость.

   Не ярость, не ненависть, а злость. Холодная и острая, как клинок, на рукояти которого лежала его рука.

   Время замедлилось, словно увязнув вместе с нами в этой тягучей тишине. Нэльвё, не моргая, смотрел в ту сторону, куда еще недавно ушел, нахально спихнув на нас все походные заботы. Неведомого гостя - с которым он, видимо, столкнулся у речной запруды - он ждал именно оттуда. Ждал - и не угадал.

   Я был готов увидеть кого угодно: лесного зверя, обезумевшую химеру, - но не ее.

   Из зарослей малинника, совсем в другой стороне, не тревожа ни веточки, шагнула девушка. Тоненькая, болезненно-бледная, нечеловечески прекрасная, с пепельно-русым шелком волос и глазами глубже северных озер.

   ...глазами fae.

   Я хотел окликнуть ее, но не решался: что-то в ней казалось неправильным, чуждым. А через мгновение слова и вовсе застряли у меня в горле, когда она, увидев Нэльвё с оголенной сталью, только зашипела рассерженной кошкой - и, оскалив маленькие и острые, как у ласки, зубки, бросилась на него. Thas-Elv'inor, ничуть не удивленный и - больше я в этом не сомневался - ждавший именно ее, рубанул мечом перед собой, заставив безумную отшатнуться.

   Безумную... да, безумную. Безумие я видел в ее глазах, в лишенных плавности, резких и нервозных движениях, безумие слышал в щекочущем нос, удушающе-сладком запахе, разлившемся в душно-весеннем воздухе. Она могла призвать лес, заставив его восстать против нас; могла раствориться в полуденном ветре, стать безмолвной тенью, одним из тонконогих ясеневых стволов, затаившись - но вместо этого она в глухой ярости бросалась на Отрекшегося, раздирая его одежду, кожу на руках, лице, тонкими и острыми ноготками.

   Нэльвё почти не парировал ударов - только уходил от них, не желая причинить ей боль. Это давалось ему все сложнее с каждым новым шагом, с каждым уклоном и поворотом: удары fae становились все злее, остервенелее, осмысленнее, а он так и не мог решиться нанести свой последний, решающий, перерубив тонкое тельце fae одним серебряно-лунным росчерком.

   Четыре кровавые полосы от длинных, когда-то прекрасных, тоненьких и розоватых ноготков, располосовали руку, которой он заслонился, не успев отшатнуться. Я до боли стиснул кулаки, понимая, что ничего, совершенно ничего не могу сделать.