Ледобой. Зов (СИ) - Козаев Азамат

— Тихо, тихо, — Сивый со второй попытки поймал повод и, успокаивая, гладил гнедого по шее.

Старший вестовых закусил рыжий ус, откусил волос, сплюнул.

— Чего коня не держишь?

— А ты кричи громче. Он у меня пугливый.

Глазами показал торговке — берите с углекопом парня и уносите.

— Расходитесь, — бросил в толпу, — интереснее не будет.

Сдал поближе к пришлым, с интересом обошёл коней, покосился на главного.

— Продай лошадок. Полную цену дам.

— Не продажные, — рыжий тряхнул чубом, кивнул товарищам — по сёдлам, первым взвился на своего.

Безрод усмехнулся в тканину, ну-ну. Толпа редеет. Поросятница и углекоп ведут паренька в кузню, туда ближе. Хотя, как ведут — считай несут, мальчишка еле перебирает ногами, голова болтается.

Уже в кузне Сивый осмотрел юного храбреца. Кости целы, просто потрясен и… с неделю челюсть будет распухшей.

— А я погляжу даже меч у тебя, — «Гарька» презрительно скривилась. — Чёрному вон руку могли сломать, мальчишку и вовсе убить! Жену всё высматривал? Обнаружиться боялся?

— Не могли сломать, — Безрод ухмыльнулся, — чужак сустав не сковал, взял неправильно.

Углекоп удивленно покосился на незнакомца.

— А верно. Чувствую — могу вывернуть. И вывернул.

— Где старейшина деревни?

— Старейшина? — углекоп и торговка переглянулись. — А пёс его знает.

— А ведь замирять должен был, не дать распоясаться чужакам. Где живёт?

— Там…

— Теперь куда?

Трое встали перед развилкой, старший достал из-за пазухи рисунок.

— Э-э-э… туда. Там две деревни.

— Тоже вести понесёте?

Из-за деревьев, аккурат наперерез выехал давешний замотанный, с пугливым гнедым. Крылья у коня что ли? Пришлые переглянулись.

— Вести — товар доходный, — вожак криво усмехнулся.

— Кто бы сомневался, — Сивый кивнул. — Сколько деревень обошли! Золотом платят?

Старший съел усмешку, все трое положили руки на мечи.

— Тебя нигде не ждут, болтун?

— Не поверишь, впервые болтуном обозвали, — Безрод усмехнулся.

— Будешь нарываться — и не назовут.

— Хоть перед смертью наболтаюсь. Давно вести носите?

— Вторую седмицу, — рыжий нехорошо улыбнулся, потянул меч из ножен.

— А платит кто? Кто смуту сеет?

— А тебе зачем?

— Боишься, — Сивый усмехнулся, и сделалось это видно даже через замотку, — жить-то хочется.

— Нас трое, дурак!

Рыжий многозначительно кивнул своим, свистнул, и вестоносцы с гиканьем припустили коней. Безрод молнией вынул из ножен меч, положил свободную руку на шею Теньки, на левую сторону, замер. Сколько нужно резвому коньку, чтобы проглотить пятнадцать-двадцать шагов? Сущие крохи времени, не успеешь даже испугаться, и в тот момент, когда всадник чувствует, что через мгновение сможет достать врага и сам себя спускает с цепи: «Руби!», лицо рыжего исказила жуткая, кровожадная личина. Сивый хлопнул Теньку по шее, и тот, словно подрубленный, рухнул на колени, аккурат в левую сторону, под самый намёт вороного. Конь рыжего смешался — то ли на дыбы начал вставать, то ли в сторону сдавать, то ли прыгать собрался — зацепил передней левой ногой шею Теньки, споткнулся, в воздухе перевернулся через голову и с испуганным ржанием повалился набок, да не просто повалился — съехал в овраг. Сивый скорее стрелы полоснул мечом справа от себя, рывком поднял Теньку и грудь в грудь взялся с третьим…

— Ах ты, болезный мой! — поросятница положила избитому мальчишке на место ушиба шмат холодного мяса — кузнец из ледника пожертвовал. — Куда ж ты полез! Не по силам они тебе.

— Безрод не душегуб, — паренёк еле заметно улыбнулся, тут же сморщился от боли, — ты бы знала, как наши духом воспряли, когда он оттниров на плёсе рубил, одного за другим. И самого ангенна их уложил. А однажды…

Дух перевёл, отдышался.

— На приступ оттниры пошли, а я дурак побежал нашим помогать на стену… и тут слышу — свистит. Кто-то сдёрнул меня с места, и аккурат туда, где я стоял, шальная стрела воткнулась. Я обомлел, смотрю во все глаза, а вой с рубцами по всему лицу отпускает меня наземь и головой качает. И всё молча. Гляжу — голова сивая, по рубахе мокрое течет, а рубаха… сама алая, порезана… шов на шве. Он мне только головой мотнул, мол, брысь отсюда.

— Ох, что-то не верится, что ты домой убежал.

— Конечно, нет! Я же не трус. А он не душегуб!

— Мы тогда тоже в городе укрылись. И поединки я видел со стен, — углекоп мрачно кивнул, — и самого видел там, на Озорнице. Мельком. Вот не поверишь — иногда казалось, что не человек он. От костра тепло во все стороны идёт, от этого… холодок и спокойствие. А холодка там столько — хватит всех выморозить, а спокойствия там — хоть лопатой отгребай, гляди сам не упокойся. Уж не знаю, что должно случиться, чтобы его сломали, во зло повернули. Хотя глупости говорю — если сломали, нет уже человека, мёртв.

Рукой махнул. Пустая болтовня. Не Сивый это.

— Там… — в кузницу ворвался гончар, — в доме старейшины! Такое…

Во дворе Чубана уже сгрудилась толпа, но переступить порог дома старейшины людям мешал колун, всаженный в косяк. Снизу всажен, створ двери расчертил наискось, длинное топорище вверх торчит, справа налево, снизу вверх, на топорище надета боевая рукавица, на запястье выжжен княжий знак — медвежья лапа с когтями, и ладно бы только это.

— Вон, туда гляди, народ, — испуганно показал пальцем Кисляй — прохвост первым оказался на горяченьком, — видишь? Да не туда… смотри на палец!

Углекоп деловито растолкал земляков — ну-ка в сторону сдай, правдолюбы, бойцы за справедливость, мать вашу. Да рты позакрывайте, ум вытечет, хотя… кажется, уже. Встал за Кисляем, глазами снизал на одну черту палец торгована и рукавицу, какое-то время смотрел, потом растерянно поискал глазами поросятницу.

— Да что там такое?

Колун. Заглублен основательно, ровно сверху, двумя руками с размаху опускали, а не снизу всаживали. Рукавица надета на топорище. В избе на стене висит верёвка. И пляшет! Верёвка пляшет, ровно бёдрами коловоротит, совсем как бабы на полудне: как-то раз городок видел такое — проезжал тут богатый купец, вёз такую чаровницу. Верёвка волнуется, ровно змея бокоходит… а всё оттого, что рукавица марево источает, будто раскалена. Углекоп осторожно потрогал — холодная, даже ледяная, инеёк на ней лежит. Откуда? А воздух будто от жары плавится, кипит, булькает, струится, поднимается вверх, ровно прозрачный, бестелесный дым. Углекоп и поросятница многозначительно переглянулись. Как он спрашивал: «Где старейшина живёт?» Кажется, так?

Углекоп бочком-бочком, не коснуться бы рукавицы, протиснулся внутрь — толпа дышать забыла — сейчас рукавица пальцами ка-а-а-к щёлкнет, да ка-а-а-ак испепелит его в громах и молниях. А нет, вроде обошлось. Уже там, внутри бросил взгляд по сторонам и, раскрыв рот, замер. Кивнул торговке, иди сюда. Та вдохнула, как смогла, живот втянула — Кисляй аж глазами прикипел: ого, вот это титьки под рубахой — еле протиснулась меж топорищем и косяком. И тоже замерла. Чубан сидит на скамье, ноги ходуном ходят, руки на коленях трясутся, сам — то ли плачет, то ли всхлипывает, а во рту мешок с золотом торчит. Зубами бедолага лязгает, дрожь унять не может, прогрыз ткань, золото наземь ссыпалось. Рубли по всему полу раскатились, сам глядит в никуда, а щёки мелко-мелко пляшут. На мошне та же изморозь, на бороде и ряхе старейшины пятнеют инеистые следы пальцев, ровно кто-то одной рукой морду эту наглую ухватил, второй — мешок с золотом в зубы сунул. И портки мокрые. Напрудил, будто целый день терпел, вон золото в луже островками желтеет. И не видит ничего, смотрит перед собой, будто слушает кого-то, да кивает испуганно и даже не испуганно — чисто на ту сторону заглянул, да уж так заглянул, до сих пор обратно не вернулся. В гости сходил, да хозяева не отпускают.

— Эй, Чубан, ты меня слышишь?

Молчит, всхлипывает, глядит перед собой. Углекоп встал перед старейшиной, слегка пригнул голову, поймал взгляд Чубана, кивнул.